что-то выкрикивал по– русски. Наша стоянка была за горой, ее отделял глубокий, густой зеленью поросший овраг. Слышно было, как гости сорвались с тропинки и шумно съехали вниз, пытаясь удержать тяжелого Искандара. Они благополучно приземлились в густой траве и там ругались между собой. Когда мы с отцом вернулись на куш, наступали сумерки, и чабаны с белыми отарами блеющих овец спускались по черной, как ночь, земле Дультидага. Ночи в ущельях бывают черными-черными, и иногда кажется, что белые отары овец парят в воздухе. В это время Муртуз с Габибом закутывали в бурку Искандара, которого знобило и колотило, как в горячке. Он тихо, тем же раздраженным, болезненным тоном говорил Муртузу, чтобы тот не доверял никому. Что даже среди чабанов могут быть доносчики и стукачи.
– И вообще, – сказал он, уже успокоившись, – моим другом не может быть человек, не способный на убийство!
Дядя Муртуз, как бы убаюкивая, говорил ему только: «Хорошо, хорошо!» – и во всем соглашался. Я пытался вникнуть в смысл сказанных Искандаром слов. Я не понимал, почему он так говорит, и решил, что это бред больного. Когда я заснул, мне снилось, что я хотел убить своего друга, но мне это не удалось. Я лишь ранил его, как думал, смертельно, но от желания жить в нем появилось так много силы, что он смог увернуться от второго удара. Друг ушел от меня раненым зверем, хрипя и отфыркиваясь кровью, счастливый, что уцелел. Он оставлял следы крови за собой, и от его крови пахло ядовитым запахом смерти. Утром, как всегда, отец разбудил меня рано. Рассветало. Тишина, небо сизое, как раскрытое крыло голубя. Я взял ведра и пошел за водой к роднику, что спрятался глубоко в овраге. Проходя мимо Искандара, взглянул на него. Он спал беззвучно и безмятежно, как ребенок, – с открытым ртом. Десны его были бледно-фиолетовыми, а зубы – редкими. Между ними белесо виднелось застрявшее мясо вчерашнего хинкала. Мне показалось, что у него опухла не только нога, но и сам он был каким-то распухшим. Хотя дышал он негромко, в груди у него что-то хрипело, пенилось и лопалось, словно тысячи маленьких пузырьков. Спускаясь в овраг, я еще сверху увидел родник. В темной его глубине, среди мрачно-зеленой растительности, как в зеркале, отражалось небо. Горы, те, что повыше, были голыми и черными. На них лежали черные языки тающих и ползущих вниз ледников. Спустившись к роднику, стоя в мокрой траве, что была мне по пояс, я смотрел в воду и видел небо словно сквозь толщу земли, по ту ее сторону. В это время там пролетал орел. Листья лопуха вокруг родника были большие, словно уши слона. Когда я поднялся обратно на куш, первые лучи солнца уже играли на холодных скалах двух пятитысячников – Па-Баку и Валиял. Проснувшиеся бараны кряхтели и кашляли, как старые чабаны. Искандар под буркой лежал вздутый и неподвижный, как труп. Старые чабаны совершали ритуальное омовение к утренней молитве. Некоторые бараны, приученные к мучному, любимчики чабанов, вплотную подошли к кушу. В трех шагах – там, где мы ложимся спать в бурках, – сплошной слой овечьего навоза. Он подсох и совсем не воняет. Старые чабаны любят спать там. Им мы топим очаг, на нем варим хинкал. Сложа руки на животе у пупка, чабаны встали на утренний намаз. Они похожи на грифов – горбоносые, вытянутые, сухие. Время от времени поднимают ладони на уровень ушей и вслух говорят: «Аллаху акбар!». Потом сгибаются, снова выпрямляются, снова сгибаются, опускаются на колени, падают ниц, касаются лбом молитвенника – и так три раза. Волоча за собою холодные фиолетовые тени, отец и дядя Муртуз спускались по только что озаренному солнцем склону. Отец, шедший впереди, при какой-то фразе дяди Муртуза вдруг так резко обернулся, что Муртуз чуть не наскочил на него. То ли от утреннего солнца, то ли от нахлынувшей в голову крови, лицо отца стало багровым. Он переложил здоровенную чабанскую палку из правой руки в левую (отец – левша), но не ударил. Они сели на склоне горы и долго молчали. Потом, вставая, дядя Муртуз сказал, что хоть он и не хочет снова заводить этот разговор, но обида у него есть. Он сильно обижен. Эта обида останется с ним, и, мол, не следует ждать от него тех отношений, какие бывают между родственными людьми.
– Родственники называются! Тем более близкие родственники!.. Мне, черт побери, поговорить не с кем, мне, может, хочется пооткровенничать, душу излить… Может, мать его, хочется, чтобы кто-нибудь пожалел меня, а тут вместо родства одно ожесточение и ненависть.
– Ты лучше вспомни, сколько ты бед принес семье! За что тебя любить и лелеять? Это сейчас ты малость подустал, да и годы уж не те…
– Махач, давай лучше прекратим, мы снова начинаем… А то я не отвечаю за себя! – оборвал отца Муртуз и пошел к Искандару.
Он осторожно, как это может сделать человек близкий, потрогал тыльной стороной ладони лоб больного, пощупал пульс и снова укрыл его. Потом Муртуз подошел ко мне, крепко схватил за плечи и усадил рядом с собой. Я сидел неподвижно, стараясь, чтобы не было слышно моего дыхания. Я чувствовал: дяде Муртузу очень важно сейчас, чтобы я был рядом. Я сидел чуть впереди, и не были видны только его руки – здоровенные лапы, покрытые ветвями вздутых вен. Не зря его называли «мужчина-конь». Отец рядом с ним выглядел низкорослым. Дядя Муртуз сказал, что в нашей семье я с ним одной породы и что он очень беспокоится за меня.
– Главное – чтоб ты не повторил моих ошибок, – сказал он, похлопав меня по плечу.
Прошла неделя. Мы обжили гору. Высохла трава на месте расположения нашего куша. Невдалеке подсох слой овечьего навоза: неправильный круг словно заасфальтирован сверху плотным слоем кизяка. Покрасневшие, задубелые от горного солнца и воздуха лица чабанов. Лицо и шея до воротника, руки до запястья, где застегивают рукав, – красные, почти бурые. По утрам, только проснувшись, средних лет чабан по имени Ассаб ловит в еще сонной отаре козлят и ягнят, кусает им уши. Козлята визжат, вырываясь из рук, а ягнята плачут, как дети. Ассаб, радуясь, гогочет им вслед. Чабаны находят его проделки бестолковыми и ругают его. Искандар по-русски назвал его «козлом» и обещал порвать ему пасть. Ассаб улыбнулся Искандару. Наверно, не совсем понял, что тот имел в виду.
– Все-таки они добрее и чище нас, – сказал, глядя на Ассаба, дядя Муртуз. – Они, как пророки.
– Пророки, братан, прошли
