— Материалы по скитам, — сказал Аронов и, почуяв приступ одышки, стал дышать носом, однако при этом получалось, будто говорит он сквозь зубы: — Мы не знаем, куда ехать, с чего начать. Если первая экспедиция будет вхолостую, на будущий год не дадут денег. Опять ходи и доказывай… Нам бы хоть затраты на экспедицию окупить.
— Ты что же, купцом теперь служишь? — Гудошников прикрыл глаза. — Или приказчиком у купца? Барыш с тебя спрашивают?
— А приходится и купцом, — прошептал Аронов, справляясь с одышкой. — Только б в самом начале дело не загубить. Скиты — не Поморье. Девушка-то эта… к местным старообрядцам пошла — на порог не пустили… Ты же в скитах свой человек, знаешь, с какого бока к ним подходить. Ты уж выручи, Никита Евсеич, помоги. На коленях прошу.
— Так становись на колени, чего сидишь?.. Падай и ползи к ногам, аки блудный сын, — пробормотал Гудошников будто сквозь сон. — Хочу поглядеть: дорога ли тебе экспедиция.
— Не издевайся, Никита Евсеич… Ты же знаешь, я перед тобой могу и на колени встать… Мы по-другому хотим работать, по новой методике. По твоей, Никита Евсеевич, как ты учил.
— По моей методике?.. Да вы хоть знаете мою методику-то? Вы хоть ее понимаете?.. А почему раньше не понимали? Я же звал вас, звал, просил, а вы? А ты, Аронов, чем мне отплатил?.. За книгами они собрались…
— Время пришло, вот и собрались, — не согласился Аронов. — Сам понимаешь, была война, разруха, голод. Сейчас вон и в космос вырвались.
— Старая песня, — отмахнулся Гудошников и наклонился к гостю. — Значит, порядок такой: народ сначала накормить, обуть-одеть, а потом уж и его прошлое спасать? Осталось ли оно, прошлое-то?.. А если и осталось?.. Время, значит, пришло… Я-то всю жизнь, дурак, не так думал. Думал, когда изба горит, надо в первую очередь образа да детишек спасать, потом уж за барахло приниматься. Испокон веков так на Руси было… А выходит, надо все по времени делать. Благодарствуйте, так бы умер — не узнал, так бы и верил…
Он говорил полушепотом, дышал в лицо Аронову, и тот ощущал желание отодвинуться или хотя бы отвернуться. В уголках пересохших губ Никиты Страстного медленно накапливалась клейкая пена. На какой-то миг Аронову показалось, что Гудошников сейчас выскажется, вымечет перед ним всю обиду и, освобожденный, откроет комнату-хранилище, выложит материалы, берите, мол, пользуйтесь моими трудами.
Однако Никита Евсеевич перевел дух и зашептал сбивчиво, не договаривая слова и фразы:
— Издеваться?.. Буду… Еще как буду. Смеяться буду. Я ждал, ох как ждал… Придете ко мне, приползете… Дай — скажете… Моя взяла… Иначе бы не пришел! Двенадцать лет не показывался… Пришел. На коленях просишь… Вы что, за дурака меня… Неужели впрямь подумал — я тебе бумаги дам?
— Надеялся на благоразумие, — проронил Аронов и внутренне содрогнулся: взгляд Гудошникова поблескивал черно и нездорово, мраморно белели раздутые крылья носа.
— Благоразумие, — выдохнул Никита Евсеевич. — А когда я вас призывал к нему. Когда по Руси костры горели. Когда книги в огонь, в грязь. Благоразумие… Когда ты кержаков грабил, обманом книги брал — тоже благоразумие? Куда ты дел книги из скитов? Почему их в твоем отделе нет? Где они? В подвале! В сырости! Крысам на съедение отдал! Я все знаю, что у тебя творится, все! Не смотри, что дома сижу!.. Что, тоже благоразумие?!
— Но книги еще не разобраны, не описаны, — попытался оправдаться Аронов. — Там сухо теперь, крыс потравили…
— Знаю, что ты хочешь! — обрезал Гудошников. — Знаю! В подвале сгноить, в сейф запереть! На кой же ляд собирать тогда? Зачем? Для кого? Нет, пусть книги у кержаков будут! Там они не пропадут! Там их читают!
— Ты успокойся, Никита Евсеич! — отпрянул Аронов. — Что с тобой? Успокойся.
— Все меня успокоить хотите… — забормотал Гудошников. — Время не пришло… Общественное сознание не созрело… Гудошников сумасшедший, прожекты сочиняет… Рукописное наследие… План спасения!.. Я знаю. Знаю, что вы про меня… Скупой рыцарь. Над златом чахнет… Знаю! Свое собрание от народа прячет. От народа не прячу! От вас — прячу! От тебя прячу… Бродячие собаки одолевают…
Аронов встал и под его бормотанье направился в прихожую, ступая осторожно и подавляя желание оглянуться. Неожиданно он подумал, что впервые в жизни так близко видел и разговаривал с сумасшедшим, а то, что Никита Страстный болен, теперь казалось несомненным. Следовало бы понять это раньше и сразу уйти, либо уж не начинать этого разговора…
Торопливо накинув пальто, Аронов вышел на улицу и огляделся в поисках телефонной будки: оставлять Гудошникова в таком состоянии одного нельзя, нужно вызвать «скорую», пусть дадут успокоительное, сделают укол… Какой-то мужчина, опустив голову, волок по переулку мертвую собаку. Аронов шагнул к нему, намереваясь спросить, где ближайший автомат, однако услышал сбивчивый шепот.
— Эх, люди, люди… — бормотал человек, — эх, люди…
В этот день отдел редких книг и рукописей был закрыт для посещений. На столах крошечного читального зала вверх ногами стояли стулья. Екатерина Ивановна, пожилая, бледная женщина, работавшая здесь библиотекарем и техничкой одновременно, пылесосила старый ковер. Запертую изнутри дверь изредка кто-то дергал снаружи, отчего Анна и Оловянников переглядывались и подходили к барьеру, отделявшему читальный зал от хранилища. Екатерина Ивановна бросала хобот воющего пылесоса и торопливо семенила к двери.
— Черным же по белому… — бубнила возле дверей библиотекарша. — Закрыто. Санитарный день… Аронова нету, когда будет — не знаю.
Аронова ждали уже часа три. Директор краеведческого музея Оловянишников по-хозяйски открывал шкафы, брал и листал книги — листал просто так, только бы занять себя — и время от времени пытался наладить разговор с Анной
— А скажите, сударыня, — то ли паясничал, то ли уж в самом деле любил выражаться старомодно директор, — сколько, к примеру, стоит сей фолиант? Если новыми деньгами, конечно?
Анна молчала и отворачивалась. Оловянишников ее раздражал. Ишь, хозяин нашелся, как у себя дома: хоть бы разрешения спросил трогать книги. И голос его раздражал — «а скажи-ите, суда-арыня…» А еще действовал на нервы пылесос…
— Когда я работал директором музучилища, — в очередной раз начал Оловянишников, — была у меня скрипочка… Ну не Страдивари, разумеется, а мастера другого, но цены, говорят, не имела. Я ее в сейфе держал…
— А директором бани вы не работали? — раздраженно спросила Анна.
Директор музея вскинул голову, секунду глядя обескураженно, затем как-то сник, съежился, виновато прихлопнул дверцу шкафа. «Зачем же я его так, — пожалела Анна. — Он же ни при чем… Совсем нервы расшатались, на людей бросаюсь».
Оловянишников не обиделся, лишь вздохнул тяжко, с детским всхлипом, и закончил:
— Представьте себе — украли… Из сейфа украли. И продали одному скрипачу из филармонии. До сих пор на ней играет. Не на концертах, конечно, а дома; запрется ночью — и играет.
