– но уже не на странице, а в общем для нас пространстве, которое было создано этой фразой, и остаётся открытым – пока мы слушаем. Вопрос в том, способны ли мы слушать, не торопя события, не перескакивая, не понукая речь двигаться дальше?
Да, это именно попытка булки с изюмом без булки. И в этой концентрированности, суггестивости сила этой самой микропрозы (точнее и больнее бьет) и слабость (герметичность отпугивает, отсылает одновременно к сугубо индивидуальному и широкому, разному и дальнему культурному контексту, то есть своего рода широкие и узкие врата). Издание одного текстика на целой странице заманчиво, но – слишком бы отсылало к поэзии, плюс разрежало бы общее. Я вообще люблю мелкий шрифт, узкие, как те алмазные врата, пробелы… Издать же и слушать изданное – у меня в последнее время крайне пессимистичный взгляд на востребованность литературы. И, я общался с друзьями и коллегами, не только у меня. Мне кажется, никому не нужно уже почти ничего. Высокая, условно говоря, да и не очень культура, литература стала таким хобби сумасшедших в гетто. 10 человек пишут, 100 их читает, 50 обсуждает. Большая часть населения гордо говорит, что ничего не читает. В офисах просто модно – «столько работы… не спал два дня… какое тут чтение». Очень узкая прослойка очень условного среднего класса читает то, что им советует пиар и издания пиара. Остаются – единицы. А они буквально перегружены – я видел в зеркале или на лицах знакомых мучительную улыбку, когда читал о прекрасной новинке или получал в подарок книгу, бросая при этом взгляд на часы, неотвеченную почту, кровать и мечтая о могиле. К такой могиле под разношерстный хор разных песен мы и несем книгу. Если раньше, например, я покупал книги, изданные тиражом в тысячу экземпляров, то сейчас это уже цифра с двумя нулями, а та же серия «Серебряный пепел», про поэтов второго ряда, но интересных хотя бы в силу никому не известности, выходит уже с одним нулем… Так, кстати, и с музыкой – вот буквально в эти дни, прекраснейшие концерты Клауса Хубера или Юрия Буцко в Рахманиновском зале, дешевые билеты и – зал почти пуст… Ты видишь ситуацию светлее?
Некто сказал об этом: «Наступают прекрасные времена: мы никому не нужны!» (цитирую по памяти). На самом деле так было всегда: людей, читающих не потому, что принято, а потому что в самом деле нужно – всегда было мало. Лет 15 назад ко мне в гости зашёл Алексей Петрович Цветков. А у меня как раз первая книжка в Москве вышла. И я так ею гордился, что – зная, что он придёт – попросил московских друзей передать мне пару экземпляров с оказией, почтой ждать было долго. И вот он пришёл, мы долго говорили о музыке (он – большой любитель оперы), и только было заговорили о литературе, как он сказал что-то вроде: «Я никогда никому не навязывался, не дарил своих книг, и терпеть не могу, когда мне самому дарят непрошенное». Мне хватило ума оставить у себя экземпляр книги, которую я собирался ему всучить. Я даже не обмолвился о том, что собирался это сделать. Потому что он прав. Книгу нужно попросить. Лучше – купить. Тогда всё становится на свои места. И теперь, когда нет разницы прагматической (в денежном эквиваленте) – писать ли полицейские романы со счастливой развязкой или prose poetry, нам проще сделать выбор. В этом смысле наше время – наилучшее. Мы никому не нужны. И только теперь наше занятие предъявляет – очищенный от дешёвой прагматики – смысл. Пока мы никому не нужны, мы делаем только, что считаем нужным.
«Послать кому-то свою книгу – все равно что совершить кражу со взломом, вторгнуться в частную квартиру. Это значит посягнуть на его уединение, его святая святых, заставить человека отречься от себя, чтобы думать вашими мыслями», как сказал знавший все Чоран. Да, положительный момент тут тоже есть, конечно. «Не печалься, мой друг, мы погибли» (Калугин), но «dennoch preisen» (Рильке). Чистое служение. И, в конце концов, для масс изобретают скорее утопии, оборачивающиеся в итоге гекатомбами, а все настоящее сочиняется скорее для себя или немногих любимых. И мне иногда в последнее время кажется, что именно непопулярность критерий настоящего. Не определяется ли тот же стиль количеством не тех, кто любит, а тех, кто не любит? И уж точно – стиль определяется количеством тех, кто не знает (Владимира Казакова, например). Единственно, я не настолько самомотивирован, чтобы заниматься солипсической деятельностью. Но и не заниматься ею я пока еще не могу. Хотя и не писать – честнее, чем писать.
Я не вижу в этом никакого «служения» и не нахожу определяющим мотивом для этого занятия – жертвенность. Человек, который увлечённо играет в шахматы, изучает деяния шахматистов прошлого, выписывает специальные журналы, встречается ради этого с друзьями – он ведь не «служит» шахматам? Он увлечён. Вот и литература сегодня – предмет увлечения. Мы всегда писали – прежде всего – для себя: история писателя-профессионала – история нескольких последних веков. И вот, на наших глазах происходит растворение и расслоение профессии. Мы можем заниматься литературой как искусством, прежде всего именно для себя, и если по счастливой случайности кто-нибудь из ближних / дальних станет этому сопричастен – превосходно, а если нет – не страшно.
Увлечение – несколько light version, мне кажется, хочется больше о крайних предметах жизни. Исторически же, когда писались или переписывались священные тексты и хроники и не было даже понятия авторства, литература была как раз священным занятием. Вера или, например, твоя практика тайцзи – это же нечто большее, чем увлечение? Да и несмотря на весь (по какой там системе летоисчисления мы считаем) несколькотысячелетний прогресс, мы же так и не научились, что делать с религией или смертью. И не нужна ли, скажем, литература для памяти, того же федоровского сохранения всего живого? Если человек хочет вспомнить время своей юности 10–20 лет назад – возможно, он достанет жесткий диск с гигабайтами своих фото из отпусков, а, может быть, и захочет фильм или книгу с тем Zeitgeist…
«История частной жизни» – невероятно амбициозный проект западных историков под руководством Филлипа Арьеса и Жоржа Дюби. В третьем томе, который я в данный момент читаю, несколько обширных глав посвящены развитию литературных практик в 18-м веке. Одна из них называется «Литературные практики или публикация приватности» – она наверняка тебя заинтересует, поскольку речь там идёт во многом о том, чем мы занимаемся, когда записываем (как
