«два предрассудка исчезли одновременно» – вера в устойчивость народного характера и вера в постепенный прогресс разума в истории… Еще и в том смысле тревожное, что в моих рассказах кого-то шокировало не насилие, но сексуальное. А если, по формуле Бодрийяра из «Символического обмена и смерти», раньше люди скрывали сексуальное, то потом начали считать табуированным, публично не очень приличным смерть, – то, лишь немного экстраполируя, можно констатировать, что сейчас сокрытию опять подвергается сексуальное, уже сиблинги Эрос и Танатос вынуждены играть в прятки с Большим Братом…
Мне кажется, что твоя книга – это три разные книги, каждую из которых можно было бы издать (и читать) отдельно. Есть то, что можно было бы назвать «рассказами» в духе «большой литературы» середины XX века; есть также некий тип прозы, где повествовательные ходы всё ещё отсылают к «фикшн» («Во дворе», «У тишины»), но смысл происходящего уже не совпадает с формой; и есть проза, которая мне лично напоминает позднего Юнгера: нет сюжета (в его обыкновенном изводе), но есть фрагменты-заряды плотного текста, которые повёрнуты боком к читателю – при том, что в этой прозе нет ничего «экспериментального» или «авангардного», – она и сегодня во многом непривычна и – пожалуй – вряд ли заинтересует любителя беллетристики. Я прав?
Отличная классификация! Главный сюжет «Во дворе», кстати, скорее идейный – бодхисаттвы, архаты, такие сокрытые просветленные, те, кто держат этот мир, на своих жилах тянут от падения в самую пропасть ад… Я понимаю, что ты о поисках литературы в ситуации почти постлитературы, но не отвергал бы совсем описательность. В конце концов, самая точная характеристика равна вещи, равна истине ее, а лучшая метафора листка – и есть листок (мясник, из китайской притчи, в совершенстве освоивший анатомию быка, может рассечь и разделать его тушу одним слабым движением ножа). И, наоборот, я могу сказать достойную тернового куста ересь, но литература, далеко уведенная в подобные области холодной абстракции, оставляет меня скорее равнодушным: от пьес Беккета до, например, воспетой всеми «Памяти памяти» М. Степановой. Степанова в данном случае идет по дороге Зебальда, пишет примерно такую же нон-фикшн прозу, о которой мы говорим, но получается, на мой взгляд, умышленная иллюстрация к блоку статей из журнала «Новое литературное обозрение», посвященному механизмам меморализации, осмысления тоталитарного наследия и прочим животрепещущим studies…
Я бы попытался говорить не только о Юнгере, но и некоторой традиции – очень разноплановой, единым течение никак не являющейся. Чей благородный род восходит к дзуйхицу/бицзи/пхэсоль. Прадедами – максимы, сентенции и афоризмы Монтеня, Паскаля, Ларошфуко, Шамфора, Ривароля (любимца Юнгера). Ницше особняком за всех грудью на амбразуру. Дедами там – мои любимейшие Чоран и Юнгер. И Розанов из русской родни подвигается в кадр. Беньямин c его Denkbild. Жанр вроде бы скорее умер, жил, у нас, в частности, на воспитании в доме философии – Бибихин и Галковский. Но вдруг расцвел маленькими, неброскими, но такими краснокнижными цветами в последние буквально годы, совсем на глазах. Я вдруг обнаружил, что упоительнее всего читать мне М. Бараша, Д. Бавильского, А. Иличевского, А. Чипигу, тебя. Или я взял буквально вчера вышедшую книгу К. Захарова – после стихов в первой части, во второй он дает такие сказки-наблюдения размером с абзац, называя их «тынебез», «заумным словом, соответствующим дневнику, либо отрезку времени, равному голу, либо переводится “ты не без” (обращение к себе и читателю), либо как “до небес”, либо иначе»… Я, никто да и сама эта проза не понимает, кажется, что она такое, даже как называется – микропроза, фрагментарная проза или стихопроза (хотя в джунгли современной российской поэзии мне и не хотелось бы заходить, слишком мал процент руды в отвале), или микроэссе (уже из рецензии О. Балла на, прошу прощение, «Ангуса»). Поэтому, возможно, мне ближе термин афоризмы («афоры», называю я их дружески тет-а-тет сам). Хотя и не афоризмы, конечно, а осколки, обрывки прозы, скатанные, как тулово для снеговика, шарики, скарабейного помета ли, спрессованного неба… Тут очень интересно думать и гадать, откуда взялся этот жанр – из блогов, где читают только короткое, или усталости от традиционной большеразмерной прозы, от распада сознания или же, наоборот, его способности генерировать смыслы в максимально сгущенной, точечной форме… Я и не анализировал, почему у меня просто стало писаться так – как критик и литературовед я постоянно анализирую книги (и на работе пишу аналитику), здесь же скорее проза анализирует меня, приходя от хозяев снов, на грани сна, вообще на гране и самом краешке сознания, от чувства тоски, памяти или яда. Эти «афоризмы» – строки от пары абзацев до нескольких слов, с максимальным удельным весом слов, сокрытые, зашифрованные в листве. Это проза в становлении буквально, еще без законов и жанров– если авантюрные, комические рассказы, рассказы любой темпоральности, любых героев и рассказчиков уже были, то в афорных рассказах все впервые! Можно, например, сплести из них криминальную комедию или дада-китч, и это прекрасно в своей новизне и еще не(пр)охоженности… Никаких ссор между нами не было, но линейная, сюжетная проза скорее ушла. И я вдруг начал плести лунные коробы – делать целые рассказы из ничем вроде бы, кроме относительного времени написания (по рассказу в год где-то), несвязанных афоров. До такой порнографии, издевательства над читателем даже вышеперечисленные авторы не очень доходили, кажется? Случайный читатель, конечно, справедливо ругался – первый отзыв на такой рассказ в «Снобе» подозревал у автора какой-то психопатологический диагноз, памятуя еще о моей меланхолической танатоцентричности… Но ведь гораздо интереснее плести рифмы не слов в соседних строках, а афоров на разных страницах, выстраивать из них какой-то малопонятный и самому себе сюжет, мандалу, частично считываемую только с высоты дрона, запущенного маленьким Богом.
Я думаю, место этой прозы – не в социальных сетях, а на страницах бумажных книг. Такую прозу нужно ещё научиться издавать. Тут каждое слово имеет вес, поэтому в идеале каждый «афор» – как ты их называешь – должен оставаться в центре внимания, как если бы в музее каждая картина висела на стене обособленно, а не в окружении других картин. Мне кажется, нам нравится писать таким образом потому, что здесь невозможно смухлевать, заболтаться, в такой прозе нет воды. Это булка с изюмом – но без хлеба. Один изюм. Сказано: «Птицы в воздухе лестницу ткут», и это предложение очерчивает весь созданный тобою мир, выхватывая пространство из пустоты – мгновенно, как спичкой чиркнули. «Вышел и состарился» – эту фразу невозможно «читать». Её можно только «прочесть», единым глотком, сразу. Но эхо продолжает звучать, ментальные события продолжают разворачиваться
