Внутри сотрясалось и обрушалось, рвалось вон, но повторить собственной матери выплюнутое на улице — нет, не могла. Пусть читает по глазам. Пусть видит в них укор и презрение. Омерзение. При одном взгляде на маму все эти чувства вновь взметнулись и наверняка сочились наружу вместе с водой. А в голове снова загрохотало канонадой вопросов. Как она могла? Как посмела? Кто дал ей право решать за других? За двоих! Кем она себя возомнила? Господом Богом? Довольна теперь, как обернулось? Довольна?!
Свернувшийся тёплым клубком у её живота Коржик повёл ушами, поднял морду и издал долгий утробный рык, трактовать который следовало однозначно: «Не приближайся». Вместо неё всё сказал.
— Уля… — спрятав глаза, пробормотала мать, — Зоя звонила минут двадцать назад.
Печать трагизма, проступившая на мертвенно бледном лице, запустила сердце, и оно забилось в сдавленные ребра с остервенением пытающегося вырваться из капкана умирающего зверя. Причем тут Зоя Павловна? В мозгу вспыхивали обрывки фраз, что умудрились прорваться сквозь безумие и достичь сознания, прежде чем Ульяну выключило. «Зоечка поможет. Сделает, что сможет». Чем она может помочь?!
Присев на край кровати, мама коснулась кисти и, не получив никакой реакции, сжала сильнее. Мамин жалкий вид, её осторожные, выверенные действия, виноватое выражение лица, блестящие глаза, выбранный тон погружали в состояние летаргии. Грудная клетка застыла, и сердце болезненно сжалось в ожидании удара хлыстом правды.
— Его довезли. До больницы его довезли… — ком в горле протолкнула — слышно было. — Но… Уля…
Казалось, бояться еще сильнее невозможно. Возможно! Закованная в ледяные цепи страха душа вопила: «Что «но»? Что?!»
Мама вздохнула — так, словно пыталась вобрать в легкие весь воздух этой комнаты, прежде чем выдохнуть его вместе с одной ей известным «но». И пока длился этот бесконечный вдох, Уля чувствовала, как погибает. Приподнявшись на локтях, не мигая, застыв изнутри, смотрела на рот в ожидании, когда губы разомкнутся. И они разомкнулись.
— Довезли, докуда успели, — рассматривая собственные колени, прошептала мать. — К сожалению, это не Зоина больница, отсюда далеко, но тамошнее руководство она знает и на св…
— Мама! Говори! — не выдерживая пытки неизвестностью, вскричала Ульяна.
Коржик, громких звуков на дух не переносящий, жалобно мяукнув, вдруг подобрался поближе и протиснулся под Улину руку. Вид он имел взъерошенный и побитый, Ульяна рёбрами чувствовала, как трясётся тщедушное тельце. В этой комнате находились двое обреченных на казнь и один инквизитор. Бедный Корж… Тоже всё чувствует.
— Прооперировали, только закончили, — заторопилась мама, по-прежнему пряча взгляд. — «Живой…». — По словам Зои, четыре часа… собирали. — «Господи…». — Но… Она сказала, он поступил в той стадии, когда… Когда… — запнулась. — В общем, Уля… Там сделали, что смогли, но наотрез отказываются от каких-либо прогнозов. Егор в реанимации… — «Живой!». — На ИВЛ{?}[аппарат искусственной вентиляции легких], крайне тяжёлый. Думаю, что подробности тебе пока ни к чему.
По мере того, как мать говорила всё тише и неуверенней, пустела чугунная голова. Радость и безграничное облегчение, пришедшие с осознанием, что он жив, гасились прозвучавшим признанием о невозможности дать хоть какие-то прогнозы. И с пронзительным звоном разбивались о мамины слова о крайне тяжелом состоянии, о её заупокойные, лишённые всякой надежды и веры интонации. Зоя Павловна наверняка рассказала ей гораздо больше, но мать предпочла укрыть факты. Рот беспомощно открывался, хватал воздух и закрывался: не могла Ульяна найти слов, чтобы донести до родительницы, что сейчас в ней творилось. Никакие слова не способны были выразить градус отчаяния и ненависти, до которого раскалилась душа.
— Зоя обещала держать в курсе изменений, — вскинула глаза мама. — Если он стабилизируется и его переведут из реанимации, тебе разрешат посещения. — «Если…» — Родная, я…
«Родная?!»
Осеклась. Наверное, замолчать мать вынудила гримаса «родной»: лицо перекосило разъедающей болью. За одолевающие её чувства Уля не ощущала вины, наоборот, позволяла им разгораться в неукротимое пламя, разливаться шипящей кислотой, охватывать душу, разум и тело. Позволяла им себя сжигать, а матери — всё видеть. «Родная»! Резануло сразу и по ушам, и по внутренностям, вывело Ульяну из состояния коматоза, в который она погрузилась, пытаясь принять и переварить информацию. Подняло внутри сносящий всё на своем пути тайфун. Кисть вырвалась из плена сжимающей её ладошки.
— Прости меня… Я не могла помыслить! Мне казалось, что Егор играется…
«Тебе казалось? Казалось?! Никогда! Никогда не прощу!»
— Уля, я…
Вновь осеклась, наблюдая за тем, как, опершись на локоть, «родная» схватила лежащий рядом с подушкой телефон. Звонил отец.
— Дочь, ну ты где? — раздалось обеспокоенное на том конце. — Девятый час, а тебя всё нет. И не пишешь. У тебя всё в порядке?
Взгляд вновь упёрся в замершую на краешке кровати, изменившуюся в лице при звуках раздавшегося из динамика голоса мать. Мать она ей после всего? По крови мать. Но сердце больше не осязало незримой прочной нити, что связывала её с сердцем находящейся рядом.
— Папа, нет, не в порядке! Я не могу сама приехать, — в носу хлюпало, язык еле ворочался, но Уля заставляла себя говорить. Казалось, что от того, удастся ли ей озвучить просьбу, зависела теперь сама её жизнь. — Пожалуйста, забери меня отсюда! Сейчас!
В трубке послышался шумный вздох.
— Ульяна! Что случилось? — только что более или менее спокойный баритон наполнился тревогой.
Наверное, отца она напугала сильно. Невольно вспомнилось детство. Папа никогда не показывал ей, что способен хоть чего-то бояться. Всегда казался самым неунывающим, самым весёлым и бесстрашным на всем белом свете человеком.
— Просто приезжай, — прошептала Уля в трубку. — Пожалуйста.
— Понял. Минут через сорок буду. Жди.
Раздались гудки, и Ульяна, прикрыв глаза, рухнула на подушку. Всё. Осталось лишь объясниться с огорошенной подслушанным диалогом, побелевшей, как полотно, матерью, что сидела рядом, словно воды в рот набрав. Молчала, а значит, уже понимала. И Уля понимала: знала, что сейчас ранит, но собственная жестокая рана горела нестерпимо. Когда истекаешь кровью сам, думать о нанёсшем удар в спину тяжело. И не думаешь. Всё, к чему ты стремишься — защититься и выжить.
«Весомые» аргументы, которыми мама всю жизнь была вооружена до зубов, теперь потеряли для Ули всякий смысл, в один миг истёршись в сажу подушечками Чьих-то пальцев. Мать больше никогда не вмешается в её жизнь, отныне никогда и ничего не решит за неё. Ульяна лишит её такой возможности на веки вечные.
Их сердечные узы перерезало наточенное лезвие боли сегодняшнего дня.
Рот открылся.
— Я не могу и не хочу тебя больше видеть, мама. Пожалуйста, выйди.
И закрылся.
Всё.
..
Последние полтора месяца собственная жизнь напоминала Ульяне нескончаемую череду обрывочных кадров из фильма ужасов. Вот и сейчас
