Есть души другие: в них призраки страсти живут. И червивы плоды. И в ненастье там слышится эхо сожженного крика…
Ф.-Г. Лорка …Глаза, и поразилась темноте, царившей во флигеле. Неужели она задремала и вот так просидела до самой ночи?
Тело ощущалось странно невесомым, будто Инга лежала в теплой воде, играющей пузырьками и покалывающей кожу. Двигаться не хотелось.
«Ночь, – с каким-то испугом подумала Инга. – Ночь…»
– Пора, – донеслось от двери. – Самое время…
И, словно откликаясь на эти слова, издалека донесся протяжный вой. Он не был похож на звуки, издаваемые горлом лейтенантова Ральфа, которого утром кормили – здесь никого не кормили просто так, ни утром, ни вечером; и голодная, шальная, дикая свобода вихрем неслась к луне, как стая по следу жертвы.
Волчий вой.
– Молчи, – предупредили от двери. – Молчи и слушай.
Иоганна прошлась по комнате – собственно, весь флигель и состоял из этой одной комнаты да еще маленькой пристроечки сбоку, куда Инга ни разу не заходила. Окружающий мрак неожиданно посветлел, покорно расступаясь вокруг белой ночной рубашки, развевающейся от сквозняка; посветлел, расступился – и сгустился по углам, сворачиваясь тугими змеиными кольцами.
Тонкая ткань колоколом вздувалась там, где выпирал огромный живот, но двигалась Иоганна со стремительной грацией, чуть пританцовывая, будто юная девушка, а не толстая беременная баба на шестом-седьмом месяце.
«А ведь она красивая, – пронеслось у Инги в голове, – очень красивая… Как же я раньше не заметила? Или она только ночью такая?..»
– Ни о чем меня не спрашивай, – распевно заговорила Иоганна, смешно удлиняя гласные, – ах, не спрашивай, не отвечу я тебе. Крест они ей поставили, крест над могилой, добра маме хотели – бросай добро в воду, пусть плывет по течению, плывет-выплывет… Добро, зло – они живучие, горят плохо, тонут редко…
«Она безумна! Господи! Крест они ей поставили… Кому – ей? Кто – они?!»
Белая рубашка шуршала накрахмаленным полотном, и невидимые руки листали неведомые страницы; а голос креп, разрастался, и ласкались к нему клубы затаившегося мрака.
– Говорил старый Черчек дурню Йорису: не лезь к пришлым, не дергай судьбу за усы… Преступил Йорис слово мудрое – луна далеко, вой – не вой, не услышит, не поможет! Пошел, не обернувшись – возвращайся, не сетуя…
«Пошел, не обернувшись… На кого? Или не обернувшись – кем? Ай, мама…»
– Ай, мама-мамочка, рожу скоро!.. Белую Старуху рожу, Йери-ер, скоро, совсем скоро… Семь сердец ношу по свету, в колдовские горы, мама, я ушла навстречу ветру… ворожба семи красавиц в семь зеркал меня укрыла…
Пергаментная луна заглянула в окошко-бойницу и отшатнулась; но любопытство победило, и луна зацепилась краешком за выступ карниза, повисла и осторожно прислушалась.
– Ай, мама, бросай добро в воду, бросай в огонь – туманом встанет, дымом вырвется… В лес иди, в чащобу, баба, – на пяти тропинок встречу, где ветвей сухие руки молча корчатся от муки!.. Троих пропусти, пятого не дожидайся – иди за четвертым! Гнать станет – иди! Врать станет – иди! Бить станет – умри и иди!.. Остановится Бредун – спрашивай…
Белая рубашка в последний раз мелькнула у дверей и, всплеснув руками, вылетела из флигеля. Освобожденная темнота радостно зашипела, расползаясь и заполняя всю комнату, – и в ответ снаружи раздался гневный крик ворона. Он прокатился где-то высоко вверху, и Инге отчетливо вспомнился старый хозяин хутора – как его Иоганна звала? Черчек, что ли? – но теперь это было неважно.
Инга встала. Что-то умерло в ней, выжженное белым пламенем свечи по имени Иоганна, и новая Инга была страшна и прекрасна. Быстро пройдя к двери, она, не останавливаясь, вышла во двор и двинулась к изгороди.
На миг она задержалась в памятном месте, наклонилась и легко выдернула из земли нож. Он должен был быть здесь. Он – ждал.
Рукоять знакомым ощущением скользнула в ладонь, поворочалась и устроилась тихо и уютно. Обтяжка рукояти была из кожи – чуть шершавой и приятной на ощупь, – но Инга с сожалением разжала пальцы и перехватила нож за лезвие.
Оно было теплым.
«Семь сердец ношу по свету. В колдовские горы, мама, я ушла навстречу ветру…»
…Минута, другая – и черная громада леса расступилась навстречу. Инга крепче сжала лезвие ножа, и его тепло – то усиливаясь, то ослабевая – повело женщину в ночь. Ни одна ветка не ударила ее по лицу, ни один корень змеей не лег под ноги, ни один звук не заставил вздрогнуть – ни отдаленный волчий вой, ни вороний грай за спиной.
Лес принял в себя женщину с ножом в руке; принял и поглотил.
Луна ударилась о частокол веток и с сожалением откатилась в сторону.
Глава восьмая
За вещим биением ритма спешит она в вечной погоне, с тоскою в серебряном сердце, с ножом на ладони.
Ф.-Г. Лорка …Лес вкрадчиво обошел Ингу со всех сторон, на мгновение застыл в ожидании – и резко понесся назад, хрустя ломающимися сучками, шурша дыбящейся хвоей, взревывая, взвизгивая, подвывая, хохоча…
Страх вспыхнул падающей звездой и мгновенно угас, уйдя в жаркое лезвие ножа и оставив лишь легкий пьянящий озноб. Пальцы Инги окаменели на клинке; редкие тяжелые капли крови срывались с порезанной ладони, и лес жадно слизывал их на лету, прося еще, еще, еще…
Ингу переполняла спокойная уверенность, будто это не она – женщина тридцати с лишним лет от роду, замужняя, характер обычный, образ жизни обычный, – не она бежит сейчас по ночному лесу в фантасмагорическую неизвестность, а некто другой, совсем другой, настолько другой…
И слабым синим огнем засветился нож-проводник, откликаясь этим мыслям, откликаясь тому, другому, который… Инга разглядела, что нож стал длиннее, раза в три-четыре, лезвие слегка изогнулось, отсвечивая призрачной голубизной; и пришли слова. Пришли издалека, из немыслимого далека, но это были единственно возможные слова, гордые и простые.
«Оружие. Брат Скользящего в сумерках. Спутник Танцующего с Молнией».
И лес замер в испуге.
Инга стояла, переводя дыхание, на крохотной поляне в самой сердцевине чащи, – а легконогий человек внутри ее еще бежал, в упоении нежданного мига свободы, но вот и он замедлил шаг, вздохнул, опустил клинок синей стали и…
И исчез.
Инга была одна. Была – собой.
– …На пяти тропинок встречу, где ветвей сухие руки молча корчатся… – прошелестело в вершинах сосен, хотя никакого ветра и в помине не было, – и серая тень скользнула мимо Инги, пересекая поляну.
