Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Дошло до моего слуха с самых разных сторон, что в Москве историю эту приписывают особенным доносам, однако уверяю Вас, сударыня, что это не более чем дурная клевета, в которой нет ни слова правды. Осмеливаюсь Вас настоятельно просить, сударыня, показать это письмо всем, кто с ним ознакомиться пожелает.
Тогда же, когда и письмо Дмитриевой, Бенкендорф получил послание от Волкова с копией потемкинского письма. 5 марта он переслал все это (а также процитированное выше донесение Волкова от 16 февраля с рассказом о посещениях арестантов) Д. В. Голицыну, приписав, что хотел вручить эти бумаги ему лично, но не смог этого сделать по случаю отъезда вместе с императором в новгородские военные поселения. Как очень скоро выяснилось, и император, и Бенкендорф отправились не только туда.
Осмотрев поселения, император внезапно велел кучеру не возвращаться в Петербург, а повернуть на Московский тракт; изумленному Бенкендорфу он рассказал, как сообщает сам шеф жандармов в своих мемуарах, что «еще из Петербурга выехал с этим намерением, но сообщил о нем одной лишь Императрице, чтобы сохранить свой маршрут в совершенной тайне и тем более удивить Москву». В мемуарах Бенкендорфа пребывание Николая I в Москве (с 7 по 12 марта 1830 года) описано как «настоящий праздник для жителей города и для души императора», непрерывная цепь народных восторгов, и среди занятий государя разбирательство по поводу театрального скандала не упомянуто. Естественно, в том же восторженном тоне и без каких бы то ни было упоминаний о дворянах на съезжей живописует визит императора в Москву «Северная пчела» в прибавлении к № 39 за 1830 год (очерк под названием «Письмо из Москвы, от 19-го марта»). Аналогичный восторг нашел выражение в спешно изданной (цензурное разрешение 10 марта) стихотворной брошюрке с характерным названием: «Чувства верноподданного, излившиеся по случаю неожиданного приезда Его Императорского Величества в Москву 7 марта 1830 года» (М., 1830), сочиненной агентом III Отделения (в это время еще внештатным) Н. А. Кашинцевым. Ориентируясь только на эти официозные свидетельства о мартовском визите, историк «сценариев власти» Ричард Уортман видит в нем доказательство того факта, что «главным выражением национального энтузиазма была для царя Москва». Меж тем Москва в 1830 году вызывала у царя и у III Отделения гораздо больше настороженности, чем энтузиазма. Составитель отчета III Отделения за 1830 год высказывается на этот счет довольно откровенно:
…заключение в тюрьму нескольких нарушителей порядка в театре этой столицы усилило беспокойное настроение умов. Слышались нелепые речи. В Москве возбуждение было более сильно и проявлялось несколько резче. Однако неожиданный приезд Государя Императора в эту столицу, его доброта и милостивое отношение ко всем понесшим наказание привлекли к нему все сердца и сгладили неблагоприятное впечатление. Все было приписано окружающим Государя Императора и в конце концов забыто.
Связь приезда императора в Москву и «театральной истории» была очевидна для современников. Утешая Вяземского, который, прибыв в Петербург 1 марта 1830 года, чтобы здесь испросить себе прощение и место в службе, «разминулся» с императором, Пушкин в письме от 14 марта ссылался на то, что, останься Вяземский в Москве, он бы автоматически был причислен к «театральному делу»:
Потемкин и Сибелев сами по себе, а ты сам по себе. Не должно смешивать эти два дела. Здесь ты бы был, конечно, включен в общую амнистию, но ты достоин и должен требовать особенного оправдания – а не при сей верной оказии.
По описанию Пушкина в том же письме, все закончилось идиллически:
Арестованные были призваны к Бенкендорфу, который от имени царя и при Волкове и Шульгине объявил, что все произошло от недоразумения, что Государь очень обо всем этом жалеет, что виноват Шульгин etc. Волков прибавил, что он радуется оправданию своему перед московским дворянством, что ему остается испросить прощения, или лучше примирения, графини Потемкиной – и таким образом все кончено и все довольны.
Елизавета Петровна, урожденная княжна Трубецкая (1796–1870-е), жена С. П. Потемкина и сестра декабриста С. П. Трубецкого, и прежде проявляла немалую строптивость в том, что касалось театра. Осведомленный московский житель А. Я. Булгаков 22 февраля 1829 года сообщал брату: «В городе очень ропщут на то, что полиция вывела намедни из французского театра русского купца за то только, что он с бородой. ‹…› Графиня Потемкина прекрасно сказала полицмейстеру: La fois prochaine je mettrai à côté de moi dans ma loge un marchand à barbe, et je verrai comment la police le chassera [В следующий раз я посажу бородатого купца к себе в ложу; посмотрим, как удастся полиции его выгнать. – фр.]». Прощения Потемкиной, согласно воспоминаниям М. А. Дмитриева, «испрашивал» не только Волков, но и сам император:
На вечере у князя С. М. Голицына он изъявил желание играть в карты в одной партии с графиней Потемкиной, был с ней очень любезен, выиграл у ней пять рублей ассигнациями и, получая от нее деньги, сказал ей очень благосклонно, что сохранит эту бумажку на память. Графиня отвечала ему, что она, с своей стороны, не имеет нужды в напоминании, чтобы помнить о Его Величестве. Государь отвечал: «А, вы все еще на меня сердитесь за мужа! Забудемте это с обеих сторон!»
Между тем наказанные дворяне, как явствует из архивного дела, отнюдь не считали, что все кончено, и отнюдь не были готовы все забыть. Во время аудиенции у Бенкендорфа они вручили шефу жандармов послание к императору, которое попало к адресату уже после возвращения его в Петербург, 19 марта 1830 года:
Всемилостивейший Государь!
Хотя именем Вашего Величества генерал-адъютант Бенкендорф излил на нас некоторое утешение, но в чувствованиях наших гнев Ваш как бы еще на нас тяготеет, и тогда как все радуется окрест Вас, мы, разделяя общий восторг, болеем сердцем.
Вы, Государь! полагали нас виновными и наказали нас; но достойно Царя русского, воздавая каждому по делам его, судить право, яко Богу. Воззрите, Государь! на души наши к Вам парящие, возвратите нам свою милость, откройте нам отческие объятия. Так, Государь! доверьте слову Вам верных, что светлого воззрения Вашего мы достойны; снимите с нас печать Вашего гнева дозволением предстать пред лице Вашего Величества, и милость сия возродит нас, всегда готовых Вам жертвовать жизнию.
Вашего Императорского Величества верноподданные Сергей Пашков, Николай Воейков, Иван Дмитриев, Иван Пушкин, граф Сергей Потемкин.
Помимо этого коллективного прошения в архивном деле имеется еще несколько писем Потемкина к Бенкендорфу, проливающих свет и на ход мыслей самого Потемкина, и на то, какую большую роль в театральном деле играли внутримосковские отношения, в частности нерасположение дворян к обер-полицмейстеру Дмитрию Ивановичу Шульгину, известное и по другим источникам (А. Я. Булгаков в письме к брату от 31 октября 1828 года вспоминает сравнение этого Шульгина с его однофамильцем и предшественником Александром Сергеевичем Шульгиным, московским обер-полицмейстером в 1816–1825 годах: «О Шульгиных хорошо сказал кто-то: Александр Сергеевич Шульгин был дурак, а Дмитрий Иванович дура. Первый все-таки был лучше, многие его любили, особенно дворянство, а этого никто»).
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
