…В искатели благополучия Писатель в старину не метил. Его герой болел падучею, Горел и был страданьем светел.
Мне думается, не прикрашивай Мы самых безобидных мыслей, Писали б с позволенья вашего И мы как Хемингуэй и Пристли…[16]
Во время войны, в Чистополе, Б.Л. рассказывал: «Фадеев лично ко мне хорошо относится, но, если ему велят меня четвертовать, он добросовестно это выполнит и бодро об этом отрапортует, хотя потом, когда снова напьется, будет говорить, что ему меня жаль и что я был очень хорошим человеком. Есть выражение «человек с двойной душой». У нас таких много. Про Фадеева я сказал бы иначе. У него душа разделена на множество непроницаемых отсеков, как подводная лодка. Только алкоголь все смешивает, все переборки поднимаются…»
И еще: «В Переделкине Фадеев, иногда, напившись, являлся ко мне и начинал откровенничать. Меня смущало и обижало, что он позволял себе это именно со мной».
Мы знали, что Фадеев очень любил стихи Б.Л., читал их запоем. Эренбург рассказал об одном из таких случаев: «Помню нашу встречу после доклада Фадеева, в котором он обличал «отход из жизни» некоторых писателей, среди них Пастернака. Мы случайно встретились на улице Горького возле дома, где я живу. Александр Александрович уговорил меня пойти в кафе на углу, заказал коньяк и сразу сказал: «Илья Григорьевич, хотите послушать настоящую поэзию?..» Он начал читать на память стихи Пастернака, не мог остановиться, прервал чтение только для того, чтобы спросить: «Хорошо?»» («Люди, годы, жизнь»).
И вот когда Сталин умер и, как сказал Эренбург, наступила «оттепель», произошло неожиданное.
К нам, во двор кузьмичевского домика, вбежала неожиданно восьмилетняя Верочка, внучка Кузьмича, и сообщила, запыхавшись, что застрелился Федин. Борис Леонидович удивился: от великолепного, лицемерного Кости Федина никто такого поступка не мог ожидать.
Но вскоре выяснилось, что застрелился Фадеев, а не Федин.
– Это еще можно объяснить, – говорил Б.Л., – это снимает многое из его вольных или невольных вин. ‹…›
Теперь несколько слов о втором из двух главных источников стихотворения «Культ личности…». Разоблачение Сталина и массовую реабилитацию безвинно репрессированных Б.Л. всегда относил к заслугам Хрущева, независимо от того, какими мотивами Н.С. руководствовался, готовя XX съезд. Но его словоохотливое и бурное невежество поражало Борю.
С горечью наблюдал Б.Л. хрущевскую «оттепель» и не верил ей, ибо на наших глазах она то опять переходила в угрожающие заморозки, то становилась распутицей, вязкой грязью, липнущей к ногам:
Дороги превратились в кашу. Я пробираюсь в стороне. Я с глиной лед, как тесто, квашу. Плетусь по жидкой размазне.
– Так долго над нами царствовал безумец и убийца, – говорил Б.Л., – а теперь – дурак и свинья; убийца имел какие-то порывы, он что-то интуитивно чувствовал, несмотря на свое отчаянное мракобесие. Теперь нас захватило царство посредственностей…
Иногда Боря, смеясь, даже говорил, что Хрущев надевает воротнички «не на то место».
С одной стороны – эти размышления, с другой – официальная версия самоубийства Фадеева от алкоголизма: вот и вырвался из души экспромт, не став собственно законченным стихотворением, несмотря на «варианты»:
Культ личности лишен величья, Но в силе – культ трескучих фраз, И культ мещанства и безличья, Быть может, вырос во сто раз. (Вариант первой строфы.)
Культ личности забросан грязью, Но на сороковом году Культ зла и культ однообразья Еще по-прежнему в ходу.
И каждый день приносит тупо, Так, что и вправду невтерпеж, Фотографические группы Одних свиноподобных рож.
И видно, также культ мещанства Еще по-прежнему в чести, Так что стреляются от пьянства, Не в силах этого снести.
Он прочитал мне это стихотворение, а потом, подумав, сказал: «Нет, такие стихи писать нельзя. Нельзя давать себе волю. Не должен поэт скатываться к такой публицистике. Дело поэзии – касаться всего и вся лишь исподволь, только тогда она пройдет испытание временем».
