– А что на самом деле? – спросила я, увидев наконец эту землю.
– Это контрольно-следовательная полоса, – объяснил подошедший Костя.
– Чтобы следы было видно, если кто-то убегает, – прошептала мама.
– А ты откуда знаешь? – спросила я у Кости.
– Книжки про пограничников в детстве читал.
У мамы вдруг пропал голос.
– Чучело, – тихо сказала она.
Правый уголок её губ пополз вверх, словно она собиралась улыбнуться, да так и застыл.
Она указала на пугало без головы рядом с той полосой, на которой должно быть видно следы. У пугала не было головы, зато оно было наряжено в тёмный свитер.
У мамы снова перехватило горло, а меня окатило ужасом с головы до ног: «Одето… как папа?» Но я ничего не стала переспрашивать.
Люди тем временем заволновались, загалдели, кто-то выкрикнул: «Без подписи можно, надо позвонить опять только!» И все устремились к лестнице. А окно, у которого мы стояли, было как раз около лестницы. Мама схватила меня за руку и потащила вперёд, и нам удалось первыми выскочить из здания. Рядом с нами бежал таджик со слезящимися глазами, который тоже у окна стоял.
– Давай, обгоняй его! – велела мама и толкнула меня вперёд. – Надо первыми позвонить!
Я ускорила шаг. Таджик тоже. Мы не смотрели друг на друга, но быстро шли вровень.
– Обгоняй! – крикнула мама сзади, но мне вдруг стало так стыдно, так неудобно обгонять человека, почти бегущего рядом со мной. Да ещё и человека со слезящимися глазами. На школьных соревнованиях я всегда последняя приходила. Ну не могу я никого обгонять, мне это стыдно! Не доложила мне мать-природа ген обгона, видимо, дефективная я.
Все эти мысли ворохом неслись в моей голове, а я просто быстро шла рядом с таджиком. Накрашенные тётки вообще мчались к комнате ожидания, срезав угол лужайки.
– Что ты творишь?! – с отчаянием крикнула мама откуда-то сзади, но я всё равно не могла заставить двигаться быстрее свои деревянные ноги.
– Ну ладно, ладно, – пробормотал таджик, почему-то улыбнулся, но шаг не сбавил.
– Меня мама убьёт, – пробормотала я скорее себе, чем ему, да он и не услышал.
У самой комнаты он неожиданно притормозил и пропустил меня вперёд. Не глядя на меня, улыбаясь.
– Спасибо! – выпалила я и рванула к телефону.
Досмотр
Костя помог нам затащить сумки и пакеты с едой и вещами в проходную, объяснил мне, где будет меня ждать (мама оставалась на три дня, а моё посещение должно было кончиться через четыре часа), и ушёл.
Когда за ним закрылись две тяжёлые двери, я подумала, что он-то, Костя, вообще не получает ничего с этих поездок. Мы с мамой в дороге мучаемся, мама накануне притаскивает тяжеленные пакеты с едой, тратит на неё всю зарплату и упаковывает её ночами. Но она и я – мы едем на свидание к родному человеку, а он, Костя, никого не видит, просто везёт нас четыре часа, а потом ждёт четыре часа, а потом обратно везёт четыре часа.
Так что, хоть он родителям особо и не нравился, потому что переделывает под себя нашу Ирку, нормальный он всё-таки.
На проходной у нас забрали паспорта, выдали нам пропуски, а тяжёлые сумки подхватили ребята в чёрной одежде и потащили их дальше, на досмотр. Мама мне шёпотом объяснила, что эти ребята тоже ТАКИЕ, просто им разрешают вот так работать, помогать с передачами.
Начался досмотр. Хмурая женщина в пятнистой форме подошла к нам с ножиком и принялась вскрывать пакеты и упаковки с едой. Она прорезала крест-накрест отверстия в плавленом сыре, разрезала блоки с сигаретами, открывала бутылки с водой и нюхала их.
– Может, надо было дома их открыть? – прошептала я маме. – Нас бы быстрее пустили…
Но тётка услышала и хмыкнула:
– Да? Открыть дома и напихать туда чего запрещённого?
Я почувствовала, как краска заливает моё лицо, а тётка, открыв бутылку с газированной минералкой, сказала:
– Странно как-то пахнет!
– Да вы что! – возмутилась мама. – Вода обыкновенная! Сами же открыли!
Она возмущалась, но на губах у неё была смущённая улыбка, а в глазах отчаяние, и тётка явно поверила не столько маминым словам, сколько её выражению лица.
Она продолжила досматривать, изредка отшвыривая уже прощупанные вещи и покрикивая то на меня, то на маму, и я страшно боялась её, а мама, молодец, не раскисала, слушалась, вела себя по-деловому и на меня не кричала, если я что-то ставила не туда, а просто тихонько советовала, куда что убирать.
Только иногда, оглядываясь на ребят в чёрном, столпившихся у прохода, она вполголоса возмущалась, что все выходят своих встречать, а наш папа – нет.
– А ему уже можно? – удивилась я.
– Конечно, можно! Смотри, видишь, все ждут!
Наконец тётка отошла от стола, бросила на свой письменный стол ножик, и я увидела, что у неё ноги босые, в сандалиях, а на ногах педикюр. Это было очень странное сочетание – форма с ножиком и розовые ногти на ногах. Да ещё и всё это – в марте.
– Шестнадцатая комната, – скомандовала мама и слегка толкнула меня в спину по направлению к коридору. – Скажи ему, чтобы за сумками сам приходил.
Я вышла в коридор, открыла наугад какую-то дверь. За ней был ещё один коридор, с пронумерованными комнатами.
С сильно бьющимся сердцем я смотрела на номера, они как какие-то вспышки появлялись на дверях, а потом увидела «16», толкнула дверь и… увидела папу.
Здоровенный мужчина без работы
Я бросилась к нему на шею, но тут вбежала мама и возмутилась:
– Ну что ты тут стоишь! Все давно своих встречают, а ты?! Телик тут смотришь?! Иди за сумками с Лизкой!
Мне ужасно стало за неё стыдно, что она такое говорит, они же не виделись неделю! Когда мы выскочили в коридор за сумками, я, передразнивая маму, сказала:
– Надо же, безобразие! Вот ты лодырь! Здоровенный мужчина и без работы! Конечно, надо пристроить его!
Папа засмеялся, закрыв глаза рукой.
– Может, кому-то говорят: «Здравствуй, любимый, здравствуй, дорогой», но мы ведь идём другим путём, – продолжала я. – Сидит бездельник, телик смотрит, лучше бы сумки пошёл таскать.
Папа всё трясся от смеха, беззвучно, тёр при этом глаза, словно хотел спать, а потом я снова повисла у него на шее и заплакала.
– Я хочу, – проговорила я, – хочу, чтобы ты опять дома за компьютером сидел…
– Я тоже хочу, – проговорил он шёпотом в мою шею, в мои волосы, – а что делать-то… Ну ничего… Ничего… Ничего…
Наконец я оторвалась от него, и мы пошли за сумками, и моё лицо было всё залито слезами, и все, кто шёл навстречу, разглядывали меня, но мне, честно, было плевать.
