Гопал отвернулся и замолчал. Он не мог говорить и слез сдержать тоже не мог. Шорола догадалась о его чувствах и, притянув к себе, крепко обняла. Гопал прижался головой к груди матери и горько заплакал. Шорола повернула к себе лицо Гопала, вытерла кончиком сари его слезы и улыбнулась:
— Чего ты боишься, Гопал? Разве я могу уйти куда-нибудь и бросить тебя? Я очень скоро поправлюсь!
Гопал разрыдался еще сильнее. Шорола, обхватив голову сына руками, покрывала ее горячими поцелуями. Вскоре пришла Шема.
Шема давно уже не замечала улыбки на лице Шоролы и сейчас, видя ее улыбающейся и повеселевшей, обрадовалась безгранично.
— Тебе сегодня, кажется, лучше, дорогая? — спросила она, подходя к кровати. — Если будешь вот так каждый день понемножку держать Гопала на руках, то дней через пятнадцать опять станешь такой, как прежде.
— Сегодня мне хорошо, Шема. Если уж рядом с вами мне не будет хорошо, то и на небесах не станет лучше. Где же найти другую такую женщину, как ты, Шема?
Глаза Шемы наполнились слезами. Отвернувшись, она произнесла:
— Моя родная мать не сделала бы столько, сколько Шема! Кто в целом свете мог бы сделать больше?
Не дослушав Шоролу до конца, Шема вышла из комнаты и пошла на кухню. Не любила она слушать, когда ее хвалили. Не любила шуметь, как газеты, без конца о добрых делах. Самоотверженности Шемы никто не видел, о ней никто не знал. Ни в какой газете о ней не напечатают, ни на каком собрании не скажут. Но напечатанное в газете обращается в пыль вместе с бумагой, а твои добрые дела, Шема, записаны несмываемыми буквами в той книге, которая существует вечно!
НОВЫЙ ДОМ ШОШИБХУШОНА
В новом доме Шошибхушона у Годадхорчондро отдельная комната. Маленькая, уютная. Пол покрыт ковром. Поверх — небольшие пушистые дорожки, затем еще покрывало, и сверху — большая тугая подушка. Перед этим сидением на особой подставке — две оправленные в серебро трубки. Позади, на вешалке — несколько дхоти, шарф и две куртки. Внизу — пара сандалий, с краю — бамбуковая трость; с другой стороны вешалки — сундучок мангового дерева.
Почему же сегодня Годадхорчондро все еще сидел здесь? В это время ведь он никогда не бывал дома! Обычно только когда солнце начинало заходить, Годадхор открывал глаза: сова да и только. Сегодня лицо Годадхора казалось озабоченным. Он то вскакивал, то снова садился; не мог и пяти минут провести спокойно. Время от времени он посматривал через окно на дорогу. Уж не ждал ли кого-нибудь Годадхор? Однако никто не показывался.
— Эх, пропади ты пропадом! — воскликнул, наконец, Годадхор, снял с вешалки дхоти, надел его и накинул на плечи куртку. Затем со шнурка, повязанного на шее, снял ключи, раскрыл сундук. Достал из сундука бутылку и стакан. Наполнив стакан до половины араком, добавил воды, размешал и выпил. Лицо его передернулось, он проворчал: «Рамдхон — подлец! Дает вместо вина ром!». Но это не заставило его положить бутылку обратно. Трижды он наливал в стакан, трижды подмешивал воду и с прежней гримасой выпивал содержимое. Когда увидел, что осталось немного, заткнул бутылку пробкой, посмотрел на свет и умильно прошептал:
— Еще больше чем на дешать ан ошталось.
Затем спрятал все в сундук и закрыл его на ключ. После чего, накинув на плечи куртку и взяв в руку трость, вышел из комнаты.
Из комнаты Годадхора можно было выйти только через приемную Шошибхушона. Даже кошка вельможи — благодетель. Немудрено, что в приемной Шошибхушона сидели несколько человек, которые пришли засвидетельствовать ему свое почтение.
Перекинувшись с ними несколькими словами, Годадхор вышел на улицу. Но не успел сделать и двух шагов, как встретил Ромеша, полицейского. Тот шел к Годадхору.
— Никак это Ромеш-бабу! Ну и хорошо, а я уж думал, не жабыл ли ты! — воскликнул Годадхор.
— Раз я сказал, что приду, значит — все! Мы — полицейские, у нас слово с делом не расходится!
Разговаривая, они прошли в комнату Годадхора. Тот снова раскрыл сундук, достал бутылку, налил в стакан, смешал с водой и передал Ромешу.
— Что это? — спросил Ромеш.
— Ром.
— Воды добавлял?
— Добавлял.
— Ну и пей сам! Водичка не для нас. Мы — полицейские, нам подавай что покрепче!
Годадхор выпил и этот стакан. Ромеш сам налил другой стакан до краев и выпил. Годадхор снова спрятал бутылку в сундук.
— Зачем прячешь? — спросил Ромеш.
— Иначе нельзя. Почем я знаю, кто еще придет? Лучше уж припрятать!
— Тогда я еще стаканчик выпью! — быстро нашелся Ромеш.
— Ну, а теперь поговорим о деле, — сказал Годадхор, закрывая бутылку.
— А что там! Как решили, так и будет. Мы, полицейские, много не говорим.
Годадхор, казалось, остался недоволен.
— Видишь, брат, как нешправедливо ты поштупаешь! Я вше жделал, и придумал вше тоже я. Ты пришел на готовенькое, а штолько требуешь!
— По-твоему, много я потребовал? — возразил Ромеш. — А ты знаешь, как бы дело обернулось, если б я им все рассказал? Они бы сами согласились отдать мне две трети.
— Но ты только пошлушай, брат. Школько мне приходитшя волноватшя! Шегодня на почте меня шпрашивают: «Кем вы будете человеку, которому это пишьмо пошлано?». Я ответил, что я его брат. Видишь, мне пришлешь шолгать, пришлешь подлог жделать, чтобы получить эти деньги, а ты требуешь две трети! Это ведь нешправедливо!
— Правда, ты солгал, ты сделал подлог, но кто научил тебя сделать это? Когда ты получил письмо, то ведь собирался отдать им? Если бы не мой совет, разве была бы у тебя хоть одна пайса?
— Не ты шоветовал мне, а диди! — возразил Годадхор. — Ну и дурак же я, что дал тебе тогда эти деньги. Ешли бы я не рашкажал тебе, ты бы и не догадалшя ни о чем.
— Тогда тебя бы давно уже схватила полиция. Ведь это я научил тебя подписаться не своим именем, а именем Гопала, чтобы все было чисто, разве не так? — горячился Ромеш.
— Так-то так, вше равно ты требуешь шлишком много! — не сдавался Годадхор. — Ешли я тебе дам шейчаш четырешта рупий из шештишот, что мне оштанетшя? И опять же из них еще нужно чашть диди дать.
Делая вид, что он возмущен, Ромеш сказал:
— Я ничего не требую. Пускай деньги получит тот, кому они посланы, отдадим все Гопалу и его матери. Я не требую этих денег и никогда не требовал! Бери все, если хочешь, а я уж знаю, что мне сейчас делать!
И Ромеш сделал вид, что собирается встать.
Годадхор слабо улыбнулся.
— Ромеш-бабу, жачем так шердитьшя? Я-то не шобираюшь ш тобой шоритьшя. Хорошо, отдадим деньги, а шейчаш давай докончим бутылку!
