— Дайте мне то, что я заработал, я больше у вас не останусь!
Руководитель был очень сердит на Нилкомола. Он беспрепятственно выдал все, что Нилкомолу полагалось, а тот, получив деньги, забрал свою скрипку и пошел в новую труппу.
— Уйду я и от вас, дадатхакур! — заявил он сразу Бидхубхушону.
— Куда? — удивился тот.
— Куда ноги понесут.
— Что это значит, Нилкомол?
Лицо Нилкомола омрачилось.
— Что еще мне остается делать в этой жизни? На родине не мог ужиться; на чужбину пришел — и здесь счастья нет. Сейчас пойду туда, где никто меня не знает.
— Но почему, почему? Ты же сказал, что останешься в нашей труппе. Я уже всех предупредил. Почему же сейчас ты говоришь совсем другое? — продолжал расспрашивать его Бидхубхушон.
— Если я здесь останусь, вы все надо мной будете смеяться, а я этого не снесу. Наверное, меня никто не будет и звать иначе, как Хануман. Пока по улице шел, уйма ребят увязалась следом! Как наш господин Шоду говорил, бывало: ворона каркнет, другие подхватят. Все меня будут дразнить Хануманом. Я думал остаться у вас, но раз уж так случилось, нельзя оставаться! — закончил он.
— Никто здесь не станет дразнить тебя Хануманом, — сказал Бидхубхушон с едва заметной улыбкой.
Нилкомол рассердился:
— О, тхакур, если ты сам так меня называешь, что же тогда о других говорить!
— Когда? Разве я называл тебя так? — изумился Бидхубхушон.
— Тогда поклянись, что больше никогда не назовешь!
— Хорошо, клянусь. Ну, теперь останешься?
— Тебе-то я верю, а что с другими делать? Они ведь не поймут, сколько горя я испытал. Если бы я знал, дадатхакур, разве стал бы участвовать в джатре? — горестно воскликнул Нилкомол.
— Хорошо, ты посиди здесь, а я пойду и всех попрошу не дразнить тебя, а потом приду за тобой.
И Бидхубхушон направился в дом. Нилкомол, успокоенный словами Бидхубхушона, повеселел и стал напевать: «Если мне велит Лотосоокий…». Эту песню он повторил несколько раз подряд.
Вернулся Бидхубхушон. Продолжая напевать, Нилкомол вопрошающе взглянул на него. Но Бидхубхушон, который уже успел забыть «Лотосоокого», услыхав теперь эту песню, не мог не улыбнуться. Нилкомол вспыхнул.
— Нилкомол, на этот раз я не виноват. И в чем вина людей, если ты сам согласился быть Хануманом? — оправдывался Бидхубхушон.
— Когда я соглашался?
— Всему виной эта песня. Ты знаешь, откуда она?
— Знаю или не знаю, тебе что? Когда я у тебя спрошу, тогда и скажешь!
— Не сердись, Нилкомол. Когда Рама, чтобы победить Равана, устроил праздник в честь богини Дурги, тогда-то Хануман вызвался принести голубые лотосы. Отсюда и возникла эта песня: «Если мне велит Лотосоокий, наберу цветов ему в лесу…»
— В самом деле? — удивился Нилкомол.
— Конечно. И вот мой совет: не пой больше эту песню, чтобы никто не называл тебя Хануманом. А у нас в труппе я все устроил. Тебе никто слова не скажет.
— Ладно. Кончено с этой песней, — решительно сказал Нилкомол.
«ЧТО ОСОБЕННОГО СДЕЛАЛА ШЕМА?»
Уже прошло четыре года, как Бидхубхушон ушел на чужбину. Шорола день ото дня становилась беспокойнее. Минул месяц, два, три, и прошли, наконец, четыре года, а от Бидхубхушона не получили ни одного письма. Шорола! Не было такой богини, которой ты бы не молилась; не было жертвы, какую ты бы не принесла!
От постоянной тревоги и волнений Шорола очень исхудала. Сядет — и сил нет подняться. Говорить ни с кем ей не хотелось, потеряла и сон, и аппетит. В осенние дни постель ее бывала влажной от пота. По мере того как она слабела физически, лицо ее становилось все красивее. Но к концу дня глаза ее краснели, на лице выступали пятна: у Шоролы начиналась чахотка.
Деньги Шемы кончились, и тревога Шоролы все росла и росла. Бидху далеко, вестей от него нет, дома есть нечего. Болезнь быстро развивалась. Шорола настолько ослабела, что не в силах была сама подняться. Шема ухаживала теперь и за Гопалом, и за Шоролой, как мать за двумя детьми. Она поднималась на рассвете и, закончив домашние дела, шла к соседям. Поденная работа давала ничтожный заработок, но и эти гроши Шема несла Гопалу и Шороле, а сама перебивалась кое-как.
В доме уже не осталось ничего, что можно было бы продать. Шема сейчас была единственной опорой семьи.
Шошибхушон жил в новом доме. Когда Гопал уходил куда-нибудь, Шороле приходилось оставаться одной. Сначала Шорола не боялась, но по мере того как ей становилось хуже, ее начинал охватывать страх. Иногда ей казалось, что кто-то входит в комнату, и тогда она вздрагивала и приподнималась на постели.
За это время Гопал подрос и возмужал. Горе старит даже детей.
Как-то Гопал молча сидел у изголовья Шоролы. Неожиданно вздрогнув, она вдруг приподнялась.
— Что, мама? Почему ты так вздрогнула? — спросил Гопал.
— Ничего, ничего, дорогой! А почему ты здесь сидишь, Гопал?
— Как же я могу уйти и оставить тебя одну?
— Сколько времени ты здесь сидишь? Почему играть не идешь?
— Сегодня я не пойду играть, — сказал Гопал.
Шорола теперь часто забывала, о чем она только что говорила. После разговора с Гопалом она снова закрыла глаза, но вскоре проснулась и стала беспокойно озираться по сторонам.
— Что ты, мама, увидела? — спросил Гопал.
— Ничего, ничего, дорогой! А ты все сидишь?
— Мама, я не могу тебя оставить, я никуда не пойду! — проговорил Гопал.
— Да, да, я забыла. Ты сегодня еще ничего не ел, Гопал? — спросила она.
— Диди придет, тогда и поем.
— Шема до сих пор не вернулась? Ах! Сколько лишних хлопот из-за меня! Уходит она рано утром, забежит в полдень поесть, а возвращается только вечером! Гопал, обещай исполнить мою просьбу.
— Какую, мама?
— Поклянись, что если я умру, ты никогда не обидишь Шему! Дай слово, что ты Шему будешь любить так же, как меня!
— Мама, зачем мне клясться? Разве я не знаю, что Шема для меня такая же мать, как и ты?
В глазах Шоролы показались чистые, словно жемчужины, слезы. Она закрыла веки. Гопал краем своей куртки вытер слезы матери.
— Гопал, дорогой, поправь мне подушки, я сяду! — попросила Шорола.
Сын заботливо взбил подушки, положил их одна на другую. Шорола, опершись руками о кровать, приподнялась и откинулась на подушки. Это стоило ей больших усилий, дыхание ее стало неровным и частым. Немного отдохнув, она проговорила:
— Гопал, дорогой, подойди, сядь ко мне на колени. Я хочу подержать тебя на руках, пока еще есть силы. Через несколько дней я уже не смогу брать тебя на руки.
