При виде герба, на котором была изображена карета и кардинальская шапка с красным верхом, Эмили-Габриель разом все вспомнила. Она поднесла руку к груди, не нашла Большого Гапаля, сунула руку в карман — сердце Аббатисы исчезло. Она побледнела. Посланник увидел в этом признак того, что гнев ее еще не утих. Она страшно закричала. Гонец понял, что месть, которую она готовит, будет страшна. Он тут же развернулся и немедленно поехал обратно известить об этом Кардинала. Между тем Эмили-Габриель хотела всего-навсего отыскать знаки своего могущества и своей любви, которые Кормилица засунула в сундук с игрушками, и они лежали там рядом с волчком из слоновой кости и серебряным свистком.
— Я их вижу, — произнесла она, — я их касаюсь, но не узнаю, они превратились в такие же игрушки, как и те, рядом с которыми их положили. Сердце Софии-Виктории похоже на птицу, выпавшую из гнезда, которую я не смогу отогреть своим ледяным дыханием, а Большой Гапаль похож на потускневшую жемчужину, которую нужно бросить в глубины океана, а я, даже собрав все свои силы, смогу предложить ей лишь стаканчик молока.
17
МАДЕМУАЗЕЛЬ ЖЮЛИ
Хорошенькое дело! — воскликнула Жюли. Не желая более выносить свое положение пленницы в деревенской глуши, она решила искать помощи в Париже, позабыв о том, что оказалась здесь именно потому, что ей нужно было из этого Парижа спастись. Она отослала прошение своему любовнику Принцу, умоляя во имя чувств, каковых он более не испытывал, позволить ей вернуться из изгнания. Она пыталась вновь возбудить в нем сладострастие, которому он давно уже предавался совсем в других объятиях. Она жеманилась и манерничала, причем делала это довольно неуклюже, как все черствые особы, не ведающие истинной нежности и разливающие вместо нее клейкий сироп, от которого потом не знаешь как отмыться. В качестве последнего довода она решила прибегнуть к его заботливости, каковой он никогда не проявлял, и сообщила, что тяжело больна: ее трясет жестокая лихорадка, она потеряла аппетит, страдает от головных болей, и вообще деревенский воздух пагубно воздействует на ее красоту.
Принц де О. прислал своего лекаря, который, обследовав Жюли, не нашел у нее ничего, кроме так называемого «недуга Ирен», в завуалированной форме это означало обыкновенное старение.
— Недуг Ирен? — удивилась Жюли, — но мне ведь нет и двадцати!
— У вас наблюдаются симптомы внезапного старения, они могут настигнуть человека в любом возрасте. Для таких необыкновенных особ вроде вас, Мадам, возраст не измеряется числом прожитых лет. Вам следует лечиться белым и красным.
— Что это? Лекарство, микстура?
— Нет, это белила и румяна, — ответил врач.
Все весьма потешались, включая самого Принца де О., который в глубине души опасался, что она осталась такой же прекрасной, какой была в ту пору, когда он прогнал ее. Он объяснил, что она была изнурена гордыней, изъедена скукой, изъязвлена честолюбием: для старости это самая лучшая почва. Он велел отослать ей микстуру от старения, составленную по собственному рецепту: держи, шлюха, это хоть как-то тебя освежит!
— У меня недуг Ирен, — пожаловалась Жюли Демуазель де Пари. — Именно из-за него у меня такое лицо и такая кожа. Мне нужны белила и румяна, чтобы все это скрыть. А потом, когда и румяна не будут помогать, мне придется носить тесемки вокруг головы, черные тесемки на лбу, вокруг щек и шеи.
— Носите лучше манишки и нагрудники.
— Нет, они недостаточно крепкие, недостаточно твердые, недостаточно накрахмаленные.
— Так вам и тесемки будут слишком слабыми.
— Тогда стану носить веревки.
— Может, вам лучше на них повеситься?
Демуазель де Пари порекомендовала ей магазинчик «У Наследницы», который поставлял товар королевам и принцессам. Жюли заказала там пятьдесят баночек румян, сто фунтов пудры и с десяток литров всяческих ароматических притирок, отчего в Париже заговорили, будто она пытается разукрасить изгнание, но что всего приобретенного ею недостаточно, чтобы скрыть свой стыд, гнев и зловонные миазмы души.
Жюли готова была к тому, что ей придется пережить трудный период, и ждала суровых порицаний, но только не этот скотный двор с его вульгарным кудахтаньем! Она недоумевала, почему удары наносятся снизу, причем из стольких мест сразу и от людей, на которых она никогда прежде и смотреть не желала. Буквально каждый позволял себе какую-нибудь колкость, некоторые даже приводили детей, чтобы те тоже имели возможность пнуть своей маленькой ножкой, и поднимали стариков с их смертного ложа, чтобы и они могли плюнуть и запачкать ее. Каждый являлся со своей пригоршней грязи, они копались в своем собственном нутре, чтобы набрать побольше желчи и шлаков, так они отмывались сами. Чуть поодаль деревня воняла гораздо меньше, только смрад гниющих яблок и налипшей на свиней грязи.
Она попыталась найти защиты у Демуазель де Пари, которая выслушивала ее, словно речь шла о каких-то чудесах, и начинала рассказывать всякие парижские байки, а сами они в это время перебирали бриллианты, что были нашиты на подкладку ее платья. В последний вечер Жюли решила устроить прием, на который никто не соизволил явиться. Она прождала целую ночь, красуясь в своем дивном платье, переливающемся ослепительным сиянием. Решив бежать, она перелицевала платье, бриллианты кололи ноги. Она долго надеялась, что по возвращении вновь переделает все как было, пусть эти камни ослепят их всех. Мне это больше не понадобится, — вздохнула она.
Их было так много, что они покрыли всю поверхность стола. Она перебирала их, как шахматные фигуры или игральные кости. Жюли обратила внимание, что если долго играть с бриллиантами вот так, пальцы становятся скрюченными…
— У меня ненависть сидит прямо внутри, — признавалась она Демуазель де Пари, — она меня пожирает и ослепляет, я все время думаю, как отомстить, но все способы кажутся мне недостаточно жестокими, это совсем не то, что я хочу. Почему же мой ум, который так хорошо служит мне в делах, здесь оказывается бессилен? Я мечтаю подвергнуть их такому унижению, причинить всем такую боль, чтобы им стало в тысячу раз хуже, чем мне, но у меня ничего не получается, более того: как если бы все, что я придумываю, оборачивалось против меня и усиливало мою собственную боль. Я убью себя.
Пытаясь как-то успокоить ее, Демуазель де Пари водила ее по саду, где сама в течение стольких лет пыталась рассеять собственную скуку. Она любила один старый вольер, в котором жил сокол. Когда-то его вынул из гнезда некий крестьянин и, мало осведомленный о повадках этих птиц и о правилах дрессировки соколов для охоты, подсунул его курице, поскольку в его представлении любое существо, обладавшее перьями, крыльями и клювом, имело отношение к домашней птице. Но приемная мать выклевала соколу глаз, продемонстрировав таким образом, что этому сыну лазури предпочитает собственных отпрысков. Искалеченный и несчастный, он кормился дохлыми мышами, которых удавалось отбить у кошки, разной падалью и так влачил свое существование, болтался в вольере, словно грязная, мятая тряпка, дрожа от страха перед грозными курами.
