Пожилую фурмановскую учительницу звали Любовь Захаровна. У нее было широкое румяное лицо с тяжелым подбородком, маленькие голубые глазки и густые волосы пшеничного цвета. В своем 1 «А» Фурман с радостью обнаружил человек шесть старых знакомых из детсадовской группы.
В хорошо проветренном классе на втором этаже всем поначалу разрешили сесть кто куда хочет. Фурман, скромно демонстрируя готовность учиться, сел на первую парту в среднем ряду с одним из детсадовских приятелей. Пока все, осваиваясь, стучали крышками свежевыкрашенных парт, Любовь Захаровна раздала каждому по несколько больших листов бумаги и затем, хлопнув три раза в ладоши и спокойно собрав общее внимание, предложила для знакомства нарисовать что-либо на свободную тему, кому что больше нравится. Говорила она очень отчетливо, с необычной твердостью выделяя шипящие и звонко подчеркивая окончания.
Девочки тут же принялись рисовать осень, цветочки и принцесс; мальчики, склонив головы набок и высунув языки, вскоре увлеклись войной, автомобилями и летним отдыхом в деревне. Фурман некоторое время размышлял и примеривался, а потом быстро закалякал цветными карандашами весь лист: получилось что-то вроде джунглей с парой таинственных, притягивающих внимание мест. Прием этот Фурман освоил недавно, когда, со злобной тщательностью замалевав кисточкой не получившийся акварельный рисунок, неожиданно вызвал у всех домашних благосклонный интерес, а Боря за ужином даже развил целую теорию по поводу такого «малевания».
Закончив с этим и с мягким высокомерием мастера ответив на опасливое недоумение соседа по парте, Фурман все же решил показать себя и с другой стороны. На следующем листе он простым карандашом стал набрасывать картину под названием «Приказ командира» – что-то из жизни партизанского отряда времен Гражданской войны. Тут было множество разных живописных подробностей и в облаках и на земле, но один из всадников почему-то оказался развернут в очень сложном ракурсе – пришлось его несколько раз стирать подчистую вместе с лошадью и начинать заново. Реплики, которыми обменивались герои, выходили у них изо рта в виде сильно раздутых мешочков с печатными буквами.
Неторопливо обходя ряды, Любовь Захаровна приблизилась к Фурману. Она уважительно глянула на находящийся в работе «Приказ командира» и указала на ошибку в одном из мешочков со словами. Фурман расстроился: он же хотел показать, что умеет писать… «Ну, это не страшно, – успокоила его Любовь Захаровна. – Ты ведь и пришел сюда затем, чтобы учиться?» Потом она попросила разрешения взглянуть на первый рисунок и была слегка удивлена: «А это что у тебя такое?» Фурман нехотя вздохнул: «Так – абстракция… – «Ого! – Любовь Захаровна была искренне потрясена. – Мой хороший, откуда же тебе известно значение этого слова?!» Растерявшись, Фурман признался, что от брата. «Он у тебя художник?» – «Нет, он учится тоже в этой школе. Я что-то неправильно сказал?..» – «Нет-нет, все правильно, ты молодец, – успокоила его Любовь Захаровна. – Работай дальше, у тебя пока неплохо получается!» – И она перешла к следующей парте.
Постепенно Любовь Захаровна всех пересадила, и Фурман оказался в том же среднем ряду, но уже на третьей парте, рядом с угловатой и недоверчивой Леной Тониной, носившей маленькие уродливые очки в толстой оправе.
Фурману очень нравились аккуратно завершенные, исполненные простого достоинства тельца знаков, которые выводила в тетради и на доске Любовь Захаровна: мягкая точечка – завиток, нажим – волосок, выманивание хвостика – плавное соединение… Следя за ее старчески полноватой, властной рукой, Фурман одновременно почти всегда видел перед собой тугие короткие косички с изредка меняющимися лентами, пригревшееся существо ушка и легко краснеющую щеку тихой прилежной девочки, сидевшей слева на второй парте. Когда к этой девочке кто-то обращался, ее лицо мгновенно пунцово вспыхивало, а серо-голубые глаза заволакивались то ли испуганным напряжением понять, чего от нее хотят, то ли просто отчаянным стеснением. Училась она всегда только на «отлично» и, хотя никакими особыми талантами больше не выделялась, весной именно ее и Фурмана назначили нести колокольчик на общешкольном празднике последнего звонка и вести выпускные классы на их последний урок.
Играл оркестр, все гудело и двигалось, у многих в глазах стояли слезы; Фурман смущенно и бережно держал в своей заледеневшей от волнения руке горячую мокрую ладошку своей спутницы, чувствуя, как она испуганно вздрагивает время от времени. Фурман даже старался не смотреть на нее…
Вместе с выпускниками из школы уходил «на повышение» и ее директор Генрих Абрамович Трайнин – высокий смуглый мужчина в затемненных очках, обладавший красивым «дикторским» басом. Генрих Абрамович вел в старших классах историю, поэтому через Борю Фурман был в курсе происходящих в школе событий. Огорченно покачивая головой, Боря говорил дома, что теперь, с уходом Генриха, школа начнет разваливаться и все хорошие учителя из нее разбегутся. «Не каркай раньше времени!» – останавливала Борю мама…
Звонящего в колокольчик Фурмана подхватил огромный рыжий одиннадцатиклассник и одним движением посадил его к себе на плечи. Другой высокий парень поднял на руки тихо ахнувшую и побледневшую фурмановскую девочку, и их во главе всей колонны понесли куда-то на верхние этажи, в классные кабинеты выпускников. Там взрослые тети в школьной форме одаривали Фурмана шоколадками, щекотали, прижимали к себе и хором рыдали. И только заглянувшая в кабинет завуч спасла его, наконец…
Осенью выяснилось, что новым директором школы стала мама одного из фурмановских одноклассников, Пашки Королькова. Правда, фамилия у директрисы была другая, чем у Пашки. На осторожные расспросы Пашка отвечал, что она мама как мама, а больше ему ничего не известно.
Внимание Фурмана к молчаливой девочке, снова занявшей свое место на второй парте, проявлялось теперь на новых уроках ритмики, когда во время разучивания танцев Фурман постоянно стремился оказаться с нею в паре.
Однажды кудрявый красавчик Мишка Николаев вдруг подошел к ней первый и пол-урока танцевал с нею. Она казалась все такой же старательно отрешенной и краснела, как всегда. Фурман был взбешен этим бессмысленным поступком Николы и готовился на перемене бросить ему вызов, хотя и сомневался в своей победе. Но потом Никола оставил девочку одну, и Фурман, снова сойдясь с ней, всех простил. Сама девочка, судя по всему, почти не заметила смену партнеров. А Фурман от волнения вскоре споткнулся и чуть не уронил ее. Еще сильнее покраснев, она лишь мельком взглянула, на ногах ли он и способен ли исполнять движения дальше.
Девочка эта часто и подолгу болела, и после зимних каникул ее привычно пустовавшее место вдруг оказалось занято кем-то другим. При выяснении последовала ссылка на Любовь Захаровну. На большой перемене Фурман решился подойти к учительнице и, как бы между делом, спросил, скоро ли выйдет та девочка. Любовь Захаровна даже не сразу поняла, о ком он говорит, и потом как-то слишком холодно, как ему показалось, объяснила, что эта семья куда-то переехала, и девочку перевели в другую школу. «А в какую?» – разом ослабев, все же рискнул перейти границы Фурман. «А зачем тебе?» – подняла голову от тетрадей Любовь Захаровна. «Так просто…» – «Мне это неизвестно», – и разговор закончился.
