Видя оборот, который принимает дело, я понял, что судьба моя решена, и почувствовал себя достаточно свободно, чтобы отвечать шутками на вопросы. Однако всякий раз, когда я пытался положить конец разговору, начиная беспокойно возиться в кресле как медведь, госпожа Жоржиа хмурила брови, и наша беседа продолжалась.
— Прежде всего, если вы артист, которому не чуждо чувство, а я именно так и думаю о вас, если вы не просто охотник за гонорарами, как тот игрок на окарине, который сидел вчера на вашем месте, то вы должны как следует уяснить себе характер нашего заведения. Наши пансионеры не какие-нибудь монстры или археологические курьезы. Для нас совершенно неприемлемо видеть в них тени и призраки. Все они, или большая их часть, принадлежат к человеческому роду, который не способен смириться со своим жизненным уделом. С тех самых пор, когда появились первые говорящие животные, или хорошо известный homo sapiens, никакая группа, господин Милано, никакое человеческое сообщество не почивает на ложе истинной реальности. Мы живем в мире представлений и фантасмагорий. Воображение нам так же необходимо, как воздух. Тот, кто считает, что деньги превыше всего на свете, — мой личный враг, даже если он обклеен дипломами с головы до ног.
Произнеся эту речь, она указала на меня ножом для разрезания бумаг из пожелтевшей бронзы, который в умелых руках мог бы с легкостью перерезать горло. Я поспешил клятвенно заверить ее, что я тоже живу в мире химер и что даже при помощи лупы в моем прошлом невозможно найти и тени диплома.
— Я догадываюсь об этом, господин Милано. Вот почему я приглашаю вас сделать следующий шаг в понимании особенностей нашего заведения. Это не больница и не тюрьма. Характерным свойством живущих здесь людей является то, что они пережили свою первую жизнь. Мне кажется милосердным предположить, что во многом эта первая жизнь была лучшей. Но разве это причина, чтобы считать старость изолированным континентом или пустыней в пустыне? Пойдемте со мной.
Мы отправились в «праздничный зал», просторное помещение с голыми стенами, два больших окна-двери которого выходили в парк. В глубине стоял «Плейель» с клавишами из пожелтевшей слоновой кости, — инструмент мечты, с которым не сравниться тем посудинам, на которых мне обычно приходилось играть в барах и кабаре. По знаку госпожи Жоржии я сел на табурет, слишком низкий для меня, и взял несколько аккордов.
— Вы знаете «Желтые листья»?
— Конечно.
— Итак, слушаю вас.
Я сыграл одну за другой две версии гениального шлягера. Одну — сентиментальную и патетическую, обильно сдобренную педалью, вторую — с упругим синкопированным ритмом и закончил арпеджио в манере Татума без единой фальшивой ноты.
— Есть ли в вашем репертуаре какие-нибудь вальсы и танго?
Я сыграл «На прекрасном голубом Дунае», «Мулен-Руж», «Палому» и «Кумпарситу», увенчав все это для ровного счета явой, которая в некотором роде тоже вальс.
— Теперь представьте себе, что вас попросят сыграть какую-нибудь старую мелодию. Вы не будете застигнуты врасплох?
После короткого размышления я сочинил импровизацию на тему «Барабанщика», «На ступеньках дворца», «Храброго моряка», «Мальбрука» и «В нантских тюрьмах». Это попурри я закончил любимой песней отца, которую жестокость Орелин позволила мне теперь оценить в полной мере.
Кому букет боярышника? — Не иначе,
Красотке, что свела меня с ума.
А тумаки, шипы и голод? — Старой кляче,
Которая давно с ума сошла сама.[20]
Госпожа Жоржиа, как я полагаю, умышленно не закрыла за нами дверь, так что возвращавшиеся из столовой пансионеры свободно входили в зал, брали складные стулья, стоявшие у стены, и располагались полукругом возле рояля, как на концерте. Присутствие аудитории придало мне сил. Я принадлежу к тем людям, которые считают, что музыка выигрывает оттого, что ее слушают, так же как выигрывают картины, если на них смотрят. Мне известно, что среди музыкантов существует другой подход, приверженцы которого, вдохновляемые Аттилой, не подпускают слушателей на пушечный выстрел под тем предлогом, что наш век жесток, а их сочинения отражают его. Но лично я не вижу никаких причин так изводить публику. Тем не менее я был очень удивлен, когда услышал, как госпожа Жоржиа со всей значительностью, которую ей придавала занимаемая должность, объявила за моей спиной:
— Позвольте вам представить нашего нового музыкального сотрудника, господина Милано. С сегодняшнего дня он работает у нас (рассеянные аплодисменты) и находится в вашем распоряжении, чтобы играть музыку, которую вы любите (крики «браво!»). Если вы пожелаете услышать какую-нибудь из любимых вами пьес, он с удовольствием исполнит ее для вас в оригинальной интерпретации (беспокойное движение на складных стульях). И если кто-нибудь из вас почувствует желание спеть, он будет вам аккомпанировать, как, несмотря на свою молодость, аккомпанировал раньше многим певицам и певцам (шепот и восклицания).
Чего только она еще не наговорила! Со всех сторон стали подниматься руки; меня просили сыграть арии из оперетт, которые сошли с афиш сразу же после войны, или песни, популярные в 1930 году. Если по случайности мелодия была мне знакома, — как, например, «Китайская ночь» или «Хмурое воскресенье», — я сразу же начинал играть ее в своей манере. Названия же произведений, которых я не знал, госпожа Жоржиа записывала в блокнот, чтобы после заказать ноты. Всякий раз, когда мне представлялась возможность взять на себя инициативу, я предлагал блюзы — скорее в соответствии со своим настроением — или какую-нибудь хорошо обкатанную румбу из танцевального репертуара.
Прерываемое короткими паузами или спорами, принимавшими иногда весьма оживленный характер, это, так сказать, экзаменационное прослушивание затянулось надолго и, перейдя все разумные пределы, продолжалось до полдника, когда по чьему-то любезному распоряжению ко мне прикатили столик с горой пирожных, а мои слушатели отправились в чайную гостиную, расположенную в другом крыле корпуса.
— Мне кажется, они вас приняли, — сказала госпожа Жоржиа с некоторой напыщенностью. — Тем лучше, это позволит выиграть время. Если вы начнете репетиции на этой неделе, то к Четырнадцатому июля[21]сможете подготовить программу концерта. Это наша традиция. Мы показываем гостям результаты нашей работы за год. Прошлым летом нам оказал честь своим присутствием представитель господина Мальро…
— Мне бы хотелось…
— Я поняла вас. Вы хотели бы прежде условиться об оплате? Видите ли, наше учреждение переживает нелегкий период… Ограниченные средства… Кризис… Обогащающий опыт… Замечательная публика… Культурный проект… Субсидии… Два занятия по четыре часа… Включая напитки… Гонорар, который мы можем вам предложить…
До сих пор не могу понять, каким образом я согласился на такие смехотворные условия при столь масштабных запросах. И это не единственная загадка. Ни разу не попросив ни прибавки к жалованью, ни какой-либо премии, я проработал пианистом и организатором музыкальных вечеров в «Камелиях» двенадцать лет! Я мог бы сослаться на то, что с самого начала был в положении человека, которому приставили нож к горлу, и что, уплатив по счету за ремонт моей машины, госпожа Жоржиа сделала меня своим должником. Но это было бы довольно жалким объяснением. В действительности в тот самый момент, когда в «праздничном зале» с голыми стенами мои пальцы легли на клавиши плейелевского инструмента из слоновой кости, возникла какая-то невидимая связь между зимним видом парка, преклонным возрастом пансионеров и моим собственным отчаянием. «Вот прекрасное место, — сказал я себе, — чтобы начать карьеру в полном уединении и забвении. Здесь никто не станет меня разыскивать и никто не явится спросить отчета. Я буду жить вдали от суеты и волнений, еще более невидимый и незаметный, чем в оживленных столичных городах, обозреваемых бдительным оком полиции. Здесь мне ничто не будет напоминать об Орелин, и она станет тенью для меня, точно так же, как я стал тенью для нее».
