По счастью, сегодня я ничем не занят и, глядя, как дождь набирает силу за окном, могу слушать последний альбом Кочаяна и разучивать новые танго. Они теперь снова в моде, и мне их часто заказывают. Только что, заваривая кофе, я вдруг понял, почему все медлю и не спешу подхватить нить моего повествования, если только это и в самом деле нить, а не беспорядочное переплетение разрозненных отрывков. Меня удерживает не меланхолия и уж конечно не сомнение. Даже если бы мне удалось сохранить только одну сторону медали, это все же было бы много лучше, чем монотонный шум ливня, барабанящего в оконное стекло. Нет, просто-напросто мне не хочется воскрешать в памяти те серые годы, когда все мои устремления — музыкальные, артистические или какие-либо еще — покинули меня. Я их так и называю — мои свинцовые годы.
Об этом периоде, который я бы не решился точно обозначить во времени, так как он не имеет четких границ, можно было бы сказать, что он напоминает путешествие через пустыню. Но есть вещи более изнурительные, чем путешествие через пустыню: это дни, в которых не видно горизонта, те дни, когда пустыня проходит сквозь нас, наполняет своей безжизненностью, просачивается в мозг и оттуда медленно стекает в сердце. Иногда в каком-нибудь отдаленном уголке этой Сахары нашей души вдруг поднимется ветер, закружится в вихре, и на этом месте появляется дюна. Мне кажется, что на гребне этой дюны я различаю силуэт Орелин, который так же, как и я, борется с ветром и пустыней. Кто из них победит? Выстоит ли она? Если при жизни я не смог ее удержать, то где мне найти ее теперь?
В тридцать лет я был намного беззаботнее и радикальнее, чем сейчас. Вступив на некий путь, я шел по нему до конца, и если, пройдя несколько шагов, узнавал, что эта самая дорога и есть дорога к моей погибели, то устремлялся вперед очертя голову и со всей прытью, на которую был способен. В тот самый момент, когда Орелин вышла из моей машины и я понял, что несчастье поразило меня, я приложил все силы, чтобы раздуть его и сделать непоправимым. Я сжег иллюзию, нашептывавшую мне, что однажды я буду любим, и теперь осталось спалить то подобие таланта, которое эта иллюзия питала.
Как я уже написал, выехав из Ниццы, я направился в сторону Винтимильи. Так оно и было. Только попасть в Италию мне было не суждено — ни в ту ночь, ни после. В нескольких километрах от Ментона, пытаясь обогнать едущую впереди машину, я столкнулся с фургоном для перевозки скота. Я-то вышел из этого инцидента целым и невредимым, но моя машина оказалась в мастерской обездвиженной на многие недели. Поскольку у меня не было даже четверти необходимой суммы, чтобы заплатить за ремонт, каждое утро я находил седой волос на подушке в крохотном гостиничном номере, из окна которого можно было видеть море, сверкающее за набережной Бонапарта. Моя хозяйка, госпожа Шалофф, с которой я как-то, совершенно упав духом, поделился своими неприятностями, по моему добродушному лицу заключила, что я не какой-нибудь проходимец, и взяла ситуацию в свои руки. Специально для меня она стала вырезать объявления в газетах и наконец в «Нис-Матен» нашла следующее, которое я могу процитировать по памяти:
«Для организации танцевальных вечеров, музыкальных и хоровых занятий требуется артист эстрады. Требования: элегантность, опыт, вкус, преданность. Оплата по договоренности». Далее следовал адрес «Камелий», дорогого дома для престарелых, ставшего известным год назад благодаря статье в «Пари-матч», в которой было написано, что многие кинозвезды исполнили в этом заведении свою последнюю роль.
Попасть туда я мог либо одолжив в гостинице женский велосипед с низким рулем и корзинкой для продуктов, либо воспользовавшись состарившимся сельским автобусом, который делал остановку в пяти километрах от моей цели. Я выбрал наименее рискованный вариант и отбыл сразу же после завтрака, оснащенный благодаря хозяйке гостиницы картой местности, компасом и бутербродом.
Автобус высадил меня на перекрестке. Было десять часов утра. Я сверился с картой и компасом, съел бутерброд и пустился в путь. Пройдя метров пятьсот, я остановил малолитражку с открытым верхом, за рулем которой сидел монах, перевозивший огромное церковное распятие. Голова Христа в терновом венце, высовываясь из машины, словно плыла над извилистой проселочной дорогой. Капуцин попросил меня как можно крепче держать распятие, так как на каждом повороте кого-нибудь из нас могло придавить.
— И заметьте, молодой человек, оно только что отреставрировано!
— Вы хоть бы привязали его к сиденью. Как вы поедете дальше, когда останетесь один?
— Верующий никогда не остается один, дорогой мой. С ним всегда его ангел-хранитель. Иногда, увы, и демоны тоже.
— Я хотел сказать, что вы будете делать, когда я выйду?
— А, я подумал об этом. Сначала мы заедем в монастырь, а затем я отвезу вас в «Камелии».
Я помог монаху вытащить крест из машины и перенести его в здание монастыря. После чего он, угостив меня сыром и черствым хлебом, снова сел за руль и незадолго до полудня высадил меня у подъезда большого розового строения в генуэзском стиле, расположенного на окраине кедрового парка, и, поручив заботам Провидения, милость которого беспредельна, уехал, забыв отжать ручной тормоз.
Я поднялся на высокое крыльцо, прошел через входной тамбур и обратился к первому встретившемуся мне в холле лицу. Этим лицом оказалась директриса учреждения, госпожа Жоржиа Б., женщина с барашковой шевелюрой, ростом чуть выше меня, светлый и прямой взгляд которой, казалось, был готов сразу же пресечь всякую фамильярность. Я извинился, что не условился о встрече заранее, и в нескольких словах изложил причину своего визита. Выслушав меня, она несколько раз обошла вокруг моей персоны, сощурив глаза и приглядываясь, словно садовник, изучающий трещину в цветочном горшке. Неизвестно, что она там увидела, но, как бы то ни было, она пригласила меня пройти к ней в кабинет и предложила сесть рядом с зеленым растением в кадке.
— Не скрою от вас, господин Мило…
— Милано…
— Не скрою от вас, господин Милано, что вы сто одиннадцатый человек, откликнувшийся на наше объявление.
— Ну что ж, мои шансы уменьшаются.
— Напротив, они возрастают! Вы сказали, что вы пианист.
— Да, это так.
— С девятью пальцами?
— А, вы заметили!
— Это не единственное наблюдение, которое я сделала относительно вас. Я заметила также, что вы аккуратны, впечатлительны, в настоящий момент чем-то огорчены, живете один, не купаетесь в роскоши, курите и очень дорожите своим именем. Разбираться в людях — мое ремесло и моя страсть. Если вы не можете увидеть, что пуговица не годится для петли, не становитесь портным. Ваши родители живы?
— Мать.
— А дедушки и бабушки?
— Я их никогда не знал.
— Это большое несчастье. И источник ваших проблем. Но все-таки скажите мне, что именно привело вас сюда? Или нет, не говорите ничего, я сама угадаю. Вы полагаете, что достаточно хороши, чтобы играть для пожилых людей, которые, по вашему мнению, не очень-то требовательны. Иначе говоря, ваше отношение к будущей аудитории не лишено высокомерия.
