— Сорок восемь часов для чего? — поинтересовался я, доставая ключи от автомобиля и отстраняя второго легавого.
— Чтобы ты, не дожидаясь, когда я суну нос в ваши дела, разобрался с Альфредо Гарсиа. Не строй из себя дурака. Нам известно, что ты работал с ним, а он тебя кинул. Сегодня утром хоронили одного из его людей, Хосе Санчеса по кличке Паэлья, индейца Паэлью, а на кладбище автомобилей обнаружили изуродованный труп Годофредо Эредиа, парня, вздумавшего подшутить над Гарсиа. Я знаю, что у тебя давно зуб на Гарсиа. Временами кажется, что законы созданы для них. Мы не можем действовать их методами, но ты можешь, если я закрою на это глаза.
Я открыл дверцу «шкоды».
— Я не знаю, о чем вы говорите.
— Мы бы рады были дать тебе целую неделю и оплатить все расходы, — встрял, жуя слова, тип с глазами-щелочками. Помолчал несколько секунд, давая возможность переварить услышанное. — Мы-то понимаем, что такие дела требуют времени, но наше начальство хочет видеть результат. Сорок восемь часов — максимум, чем мы располагаем.
— Это все? — спросил я, рассеянно наблюдая за детворой. Те двое, что дрались, наконец успокоились.
— Нет, — ответил козлоногий.
Он дважды ударил меня по почкам, слева и справа, и я сложился пополам, изображая ужасную боль. Можно бы врезать ему в ответ, но мне и без того хватало проблем. Тип со щелками вместо глаз весело улыбался, глядя на меня.
— Это тебе за шуточки насчет бутерброда с сыром.
Конечно, я несколько преувеличил боль, но это не значит, что такой удар стерпела бы любая белошвейка. Глядя им вслед, я постепенно восстанавливал дыхание. Один из мальчишек подошел ко мне. Его звали Санти, он жил в доме по соседству с моей халупой. Иногда мы с ним играли в мяч. Ему было лет десять.
— Я все видел, сеньор, — сказал он. — Вам очень больно?
— Ерунда Я же говорил, ты можешь называть меня Максом и на «ты». Так я почувствую себя моложе.
— Хочешь закурить, сеньор?
— Нет. — Я отрицательно покачал головой.
Паренек закурил «Дукадос» и жадно затянулся.
— Покажешь мне пистолет? Я достал «стар».
— Только не трогай, — предупредил я — Если ты скажешь матери, что у меня есть пистолет, я скажу ей, что ты куришь.
— Она и так знает.
Мальчик сморщил нос, изображая улыбку, и стал совсем страшненьким. Он был тощим, смуглым. На верхней губе и на ухе запеклись некрасивые шрамы. На нем были синий джемпер и дешевые серые брюки.
— У тебя есть невеста, сеньор?
— Ну да, вроде, — ответил я.
— Красивая?
Когда Эльзе было шестнадцать, она была единодушно признана победительницей на конкурсе красоты. Может, это и не так много значит, но, учитывая, что ее главная соперница не чинясь переспала с двумя членами жюри, а стала всего-навсего «Мисс Симпатия», должен признать, что Эльзина победа обретает новый смысл. Конечно, я не стал сообщать мальчугану всех подробностей: вряд ли это было бы правильно, несмотря на всю его сообразительность.
— Ты когда-нибудь видел, как садится солнце, малыш?
— Много раз, — ответил он, — когда жду отца.
Его отец был пропащим пьяницей, частенько приползавшим домой на закате, благоухая анисовой водкой и крича на весь квартал. Я не раз видел, как Санти сидел на крыльце, прикрыв коленки пледом и поджидая возвращения кормильца. Мальчик лихо выпустил дым через нос, изображая взрослого.
— Вот она такая же красивая.
— Санти! Санти!
Толстуха с крашеными рыжими волосами и мешками под глазами вытирала передником руки — то ли потому, что они были грязными, то ли от волнения — и громко звала сына. Она всегда бывала недовольна, если заставала его в моей компании, даже если мы просто играли в футбол. Я пользовался дурной славой в этом квартале.
— Тебя зовут, — сказал я, — да и я не могу просидеть здесь целый вечер.
Я спрятал «стар» и сел в машину.
— Пока, сеньор, — попрощался сосед.
Я помахал ему рукой, повернул ключ зажигания, включил первую передачу и нажал на газ. В зеркало заднего вида я видел Санти, выслушивающего нотации, но больше думающего о том, как бы поскорей вернуться к товарищам, чем о материнских советах и предостережениях.
— Дурная компания, — выговаривала его матушка. — Дурная компания, Сантьягито, послушай меня, смотри не водись с этим хромым, смотри, кончишь как… посмотри на своего отца…
32
Мои дела оборачивались, скажем так, не самым лучшим образом. Отправиться в «Голубого кота» сразу после перестрелки было величайшей глупостью. Видно, я превращался в старую конягу. Я припарковался около «зебры» пешеходного перехода, зацепив бортик тротуара, и в полном одиночестве направился к памятнику Грустному Генералу. С соседней улочки неслись душераздирающие вопли: кто-то с большим чувством исполнял популярную песенку «Щедро оплаченная». Голос приближался ко мне — а я к нему — и, соответственно, становился все громче. На углу я чуть не столкнулся с певцом, проскочил буквально в миллиметре, но он даже не заметил. Уже оставив его далеко за спиной, я обернулся: он шел, спотыкаясь, и сопровождал пение выразительной жестикуляцией. Потом он опустился на одно колено: не то актер в пустом театре, не то заблудившийся Колумб, вообразивший, что достиг берегов Индии. Я подумал, что он или пьян, или страдает от неразделенной любви. А скорее всего, и то и другое одновременно. Эльза ждала меня у подножия бронзовой статуи, бросая крошки птицам. Если бы за последнее время мое сердце не превратилось в обломок скалы, оно бы, пожалуй, растаяло при виде этой рождественской открытки. Я замер, любуясь ею и прислушиваясь ко все удаляющимся и затихающим звукам «Щедро оплаченной». На ней был джемпер в черно-белую полоску. Белые полосы гораздо шире черных. Очень красивый джемпер, хотя его расцветка и вызывала ассоциации с окрасом каких-то змей. И никакого пальто — кажется, Эльза была готова вернуться на шесть лет назад. Сильно обтягивающие джинсы делали ее очень молодой — просто восемнадцатилетней девчонкой. Сколько женщин мечтали бы выглядеть так же! На плече у Грустного Генерала, введенный в заблуждение серо-зеленым цветом статуи, сидел не гордый победный орел, как можно было бы ожидать, а простой голубь. Благодаря ему Генерал из эмиссара смерти и огня превратился в посланца мира, каким и был всегда по своей сути. Воин, уставший от крови и жажды, измученный усталостью, измотанный тяжелым трудом на благо сильных мира сего, всегда одних и тех же, обладателей больших денег и ухоженных рук.
— Ты очень красивая, Светлячок, — начал я с комплимента, — просто сверкаешь.
Эльза взглянула на меня и опустила глаза, рассматривая носки своих туфель и кроша остатки рогалика. Бросила крошки птицам и обняла меня. Я поцеловал ее в шею, и она вздрогнула.
— Полегче, милый! Или ты решил наказать меня электрошоком? И не называй меня Светлячком — теперь ты видишь меня не только по ночам, — скорее кокетничала, чем протестовала она.
