Однако все наши усилия были напрасны, и причиной тому был страх, который охватывал теперь чуть ли не каждого. Тем, кто это чувство пока не ведал, страх впрыскивали, вколачивали, вдалбливали бесконечными речами по радио и на собраниях. Это был страх, о котором мы в большинстве своем и понятия не имели. Нам никогда не приходилось испытывать его — так же, как нашим отцам, дедам и прадедам, ни разу не испытавшим ужасов войны на собственной шкуре. Мы не понимали, сколь соблазнителен этот страх, не догадывались, сколь быстро он распространяется под покровом звуков и букв того наречия банту, на котором выходили все газеты, проводились собрания с политической повесткой дня и велись радиопередачи. Языком разума был французский. Им пользовались в служебное время — с девяти до семнадцати часов, с понедельника по пятницу. В остальное время, по вечерам и в выходные дни, царил другой язык — его я освоил ровно настолько, чтобы понимать сказанное с ненавистью, с ужасом, со злостным, подстрекательским умыслом. Азбуку страха, грязные ругательства, которыми осыпали политического противника, описание душераздирающих картин — все это можно было распознать в этом языке, не зная тех или иных слов. Мне было ясно, для чего взяли на вооружение этот новый, неизвестный дотоле язык, — чтобы вселять в людей ужас. И ужас этот с каждым днем все отчетливее проступал на их лицах.
Был он и на лице Агаты, поселился в ее глазах. За исключением редких минут, они больше не знали покоя, они блуждали, словно ожидая внезапного удара, словно видя ловушку за каждым углом дома. Агата во всем искала ложь и заговор, находя и то и другое в избытке — в неточных сообщениях на страницах «Монд», в несправедливых требованиях Всемирного банка, в урезании бюджета скромной церковной благотворительной организации. Она не знала, что происходит в стране, — знала лишь, что ее, Агату, решили уничтожить. Как и всю республику, демократию, ее семью, все, за что боролись ее предки. Для нее не было секретом и то, что мирные переговоры имели одну-единственную цель: передать землю феодалам, воссоздать в стране аристократию и уничтожить всех, кто противится этому. Она держала сторону президента, называя его «своим» и в то же время зная, как он слаб и сколь зависим от властной жены и ее клана. Он был слишком любезен, слишком доверчив и, естественно, отказывался верить в то, что его противники в высшей степени коварны, омерзительны и способны на любую подлость. Он видел в этих людях политических противников, а не врагов, и если порой, выступая с речью, распалялся и говорил, что настоящая угроза стране исходит от недругов внутри нее, и призывал оказывать им сопротивление, то слова произносились не от души. Они были данью сложившейся ситуации, говорились на потребу кипевшей от гнева толпе. Необходимо, считала Агата, построить за президентом, человеком честным и порядочным, оборонительный вал — для защиты республиканского строя.
Я долго не замечал перемен в умонастроениях Агаты. Объяснялось это, пожалуй, прежде всего тем, что виделись мы слишком часто, а перемены происходили медленно. К тому же важные события следовали одно за другим, конференции созывались и отменялись, партии создавались и распускались, ни одна неделя не протекала без кровавых расправ: десятерых убили здесь, не менее трехсот там… Даже мы, сотрудники дирекции, привыкли к такой политической атмосфере.
Агата носила теперь исключительно традиционное платье — облегающие брюки с разрезом внизу, кофточки без рукавов, а также туфли с высокими каблуками получили отставку. Она не хотела, чтобы ее перепутали с femme libre, какой-нибудь высокорослой, заклятой противницей республики. Настало время открыто заявить о своем происхождении, о своей причастности к наследию предков, за сохранение которого борьба велась всеми разрешенными средствами. Она участвовала в мероприятиях, устраиваемых коалицией в защиту республики и партией ее брата, самой радикальной среди других, весьма немалочисленных, радикальных партий.
Проводить уик-энды вместе теперь не получалось. Ей разонравилось наблюдать, как я готовлю для нас ужин — скорее для нее, чем для себя. Сидеть на веранде за стаканом вина казалось ей занятием ребяческим и неуместным. Иногда она приходила в особняк Амсар в воскресенье вечером, когда демонстранты уже разбредались по домам. Выглядела утомленной, пахла потом, под мышкой держала сверток политических манифестов и программ из двенадцати пунктов. Изучать их начинала немного погодя на веранде, при свете свечи, не обращая на меня никакого внимания. Мне, разумеется, хотелось поговорить, порой я решался поспорить с ней, однако она умолкала после первых же пассажей. Разговор угасал, что было все же лучше, чем поток слов из ее уст — с фразами, подхваченными в толпе и рисующими картины, зачастую просто безумные. Она пыталась произнести их по-человечески, вложить в них частичку собственных мыслей и чувств. Людям же из толпы с их параноидальными идеями надобен был только речевой аппарат Агаты — чтобы их идеи распространялись как вирус, не способный жить самостоятельно и нуждающийся для размножения в материнской клетке. Мы не потерпим аннулирования плодов социальной революции! Феодально-анархистские элементы в целом не признают волеизъявления народа. А ведь оно нашло свое выражение в революции 1959 года, и прежде всего в Камарампакском референдуме 25 сентября 1961 года! Нельзя всю неделю стараться, чтобы с твоих губ слетали фразы вроде этих, а по воскресеньям теми же губами вдруг ублажать фаллос одного из умуцунгу. Может, вам и удалось сделать нашу страну колонией, сказала она однажды, но я не допущу, чтобы твоей колонией стало мое тело. Каково мне было слышать такое! Поначалу я пытался возражать, говорил, что, во-первых, как швейцарец не имею с колониализмом ничего общего и, во-вторых, что, мол, думал, наши игры доставляют ей, по крайней мере, ничуть не меньше удовольствия, чем мне. В ответ она как-то горько усмехнулась: я же знаю, что значит получать удовольствие для умуцунгу. Из раза в раз одним и тем же способом унижать другого человека. И ничего более.
Раза два-три я ходил с Агатой на митинги ее партии. И делал это только с одной целью — хоть часок побыть рядом с нею. И вот меня снова стиснула бурлящая людская масса, подстрекаемая речами из дребезжащих громкоговорителей, пьяная, взмокшая от пота, разгневанная, скандирующая на незнакомом мне языке лозунги — непонятные, но явно не зовущие к примирению. Вдали и возле себя я читал призывы на транспарантах: «Покончить с рабством и угнетением!», «Преодолеть разброд и шатания!», «Да здравствует республика!», «Долой выкормышей монархии!», «Нет феодализму!», «Долой калингу!»[9]
У некоторых в руках были копья, после речей из репродукторов с подмостков в толпу хлынули звуки песен, под конец люди ели мясо с гриля и пили теплое пиво. Все это — от пламенных речей до пения и пития — волновало кровь сильнее любого рок-концерта, ведь вопрос здесь стоял ребром: жизнь или смерть! Они поглядывали на меня — недоверчиво, с хитринкой, я знал: одно неверное слово — и незнакомец тут обречен, я обречен погибнуть среди этого адского спектакля, в котле с клокочущей смесью из страха, ярости и алкоголя.
Тот, кто этого не испытал, не может представить себе, каких глубин достигает страсть, как спасителен секс после такого вот митинга. Как чудесно секс лечит, умиротворяет и утешает. И какой силой обладает оргазм, за несколько секунд сметающий все сомнения, все противоречия. Кричащие противоречия, подлость отдельных лиц, массовые проявления насилия… Но Агата дотрагивалась до моего фалла, и всего этого как будто и не было. Это — «тараканы», Давид, а таракан никогда не родит бабочку — и я обнимал ее зад. Тутси всегда останутся тутси, продолжала она — и я снимал с нее трусики. Они никогда не менялись — и на пол падало ее платье. Те «тараканы», что нападают на нас сегодня, ничем не отличаются от тех, что угнетали нас веками, — и я раздвигал головой ее колени. Они по-прежнему убивают, насилуют, грабят… И, только сказав это, она наконец умолкала.
