Ему иногда представлялось, будто она, становясь с каждым днем все моложе, пустилась в обратный путь, к минус бесконечности, а сам он, становясь все старше, бредет в противоположную сторону…
«Это ужасно, что мы так отдаляемся, но надо перетерпеть – и где-то там, в искривленном пространстве, – думал он, – противоположность минуса и плюса исчезнет, и все сойдется в единую бесконечность».
Тут раздавался первый крик петуха.
Этот евпаторийский петух подавал голос пятикратно, через неравные промежутки, словно подражал муэдзинам, пять раз в сутки призывающим правоверных к намазам.
И намаз Фаджр, предрассветный, символизирует время рождения человека, но второй намаз, Зухр, – это уже восход, это возмужалость тела и созревание тревог, когда еще пышен хлеб надежд.
Тогда почему же так скоро пришла пора для Аль-'Аср?!
Полуденный намаз Аср – и ты вдруг понимаешь, что жизнь человеческая не протяженнее краткого слова в бесконечном монологе Аллаха, что пора готовиться к смерти, как солнце готовится сползти с зенита – в никуда…
Но есть еще время до намаза Магриб, который свершится сразу после захода, есть еще время до намаза Магриб, есть еще время…
Зато безжалостно мал промежуток до пятого намаза – Иша.
И малость эта – конец надеждам твоим, человек! Тебя будут помнить столько, сколько считаных часов промелькнуло от Аль-Магриб до Аль-'Иша, а забудут – навсегда.
Так отдай последние силы души пятому намазу и возрадуйся хотя бы тому, что всё, а не только ты, подлежит уходу в Бесконечность, где – о доброта Случая! – два само-стоящих «Я» вдруг да и смогут встретиться.
И слиться в то самое «Мы», что в мечтах и снах им было явлено.
И будет этим «Мы» рай, а всему, что не «Мы», – будет Пустота.
Однако в промежутках между криками петуха своевольно свиристела какая-то птаха – и этому горластому, бодрому «Я» не было никакого дела ни до вечной Пустоты, ни до метафизики намазов.
Вот и ему, Георгию Бучневу, надлежит быть бодрым… только еще чуть-чуть побыть в полудреме, с Риночкой… но тут в дверях, угодливо распахнутых часовыми, возник начальник караула, пальнул в потолок и завопил:
– Полундра!!! Хорош дрыхнуть, контра! Сёдни всех вас перешлепаем – тады и наспитесь!
Каждое утро, какое бы количество спирта ни было выпито накануне, товарищ Федор являлся в полном своем блеске, стрелял в порядочно уже продырявленный потолок и вопил, надсаживая глотку, одно и то же.
Вопил страстно, с гордостью припоминая, как в январе 18-го, у фальшборта гидрокрейсера «Румыния» отрезал офицерам уши и губы и сталкивал их в воду, никому не позволяя милосердным выстрелом прикончить захлебывающихся, истекающих кровью людей.
Тогда члены наспех сформированного ревкома приняли федькин садизм за «священную ненависть пролетариата» и направили «братишку», чистившего на «Румынии» гальюны и травившего за борт при малейших признаках качки, на службу в ЧК.
Развернуться бы там Федьке на славу, однако работенка чекистская требует и кое-какого ума, а с этим у гальюнщика было слабовато…
Однако именно его назначили начальником караула при десяти контриках, арестованных в Феодосии и переданных Евпаторийскому ЧК по распоряжению председателя Крымского ревкома Белы Куна.
Товарищ Кун не пожалел времени и встретился с «братишкой» лично.
Кун. Крым мы, товарищ Федор, согласно указаниям товарища Троцкого Льва Давидовича от контрреволюционеров почти очистили… Но!
Федька (раздуваясь от значимости момента). Правда ваша, товарищ Кун… Бела (прибавил на всякий случай, не очень ясно представляя, что из этих двух нерусских кликух имя, а что – фамилия)… Очистили… Вот этими самыми руками я…
Кун. Да-да, товарищ, твои заслуги мне известны. Однако я сказал «но». В этом «но» – смысл красного террора! Высший смысл, товарищ Федор! Кстати, почему тебя всегда называют по имени? Как твоя фамилия?
Федька (порозовев). Любый.
Кун. Нд-а, действительно, для чекиста – неподходяще… Ладно, что-нибудь придумаем… Итак, красный террор – это не месть. И тем более не грабеж, как его ошибочно воспринимают некоторые наши товарищи (Федька густо покраснел и протестующее затряс головой). Я, конечно, не тебя имею в виду!.. Высший смысл нашего террора – вселить ужас во всех тех, кто еще грезит о сопротивлении мировой революции, лишить их воли к сопротивлению. Ты понимаешь?
Федька. Так точно! Застращаю гадов, до того застращаю, что только мы входим, они – р-раз! – и обоссываются!
Кун. Ну-у, примерно… Но этих конкретных гадов не бить, голодом не морить, без моего распоряжения в расход не пускать. Сумей быть грозным, но без мордобоя! Справишься, лично прослежу, чтобы фамилию твою переделали на «Лютый». Чекист Федор Лютый – хорошо звучит? Ведь хорошо?!
Федька (плавясь от счастья). Красота! Самая что ни на есть красота!
В середине апреля зашептались на иногда разгоняемой, но тут же вновь возникающей феодосийской толкучке, что зря надеялись, будто большевикам хана. И ведь близка была ханишка в малиновой манишке, ой как близка: в Тамбовской губернии полыхнуло – малиновей не бывает, Питер забурлил, а кронштадтская матросня, опомнившись от кокаиновой дури, допетрила, наконец, что плоды революции не ей достались, и объявила, что Советы – это хорошо, но коммунистов – на реи.
Но устояли, сволочи краснопузые, ничто их не берет! И то сказать, когда жид в копеечку вцепится – сдохнет, не выпустит, а тут ведь не копеечка!.. Николашка, царь, легкого волнения испугался, отрекся, а эти – непужливые, ни при каком шторме не отрекутся.
Однако ж продразверстку отменили… главное дело, торговать разрешили. Дотумкали голодранцы бывшие, вершители нынешние, что без торговли – никак. А коли дотумкали, то на кой ляд нам православная монархия али кадетская конституция? Нам и диктатура пролетариата сгодится, ежели будем при торговлишке!
Только б чекистов приструнили, а то в зиму житья от них не было – каждый день народ тыщами клали… Но как апрель подошел, присмирели маузерники поганые! Раньше чуть не каждый день товар реквизировали, а сейчас иногда только понавалят, позыркают и что поценнее – себе. Но ведь остальное-то оставляют, все ж не такие стали остервенелые!
А слышали, граждане и гражданочки, с чего это они присмирели? А с того, что прислали из Москвы важного комиссара, тутошних гораздо важнее, – не еврея, не латыша, не поляка, а татарина. Ходит он повсюду, про ужасы наши расспрашивает и в Москву всю правду пишет.
Можно, стало быть, и с диктатурой пролетариата ужиться, ежели жидов при ней поменьше будет!
«Самое скверное, что было в этом терроре, так это то, что среди расстрелянных попадало очень много рабочих элементов и лиц, отставших от Врангеля с искренним и твердым решением честно служить Советской власти. Особенно большую неразборчивость в этом отношении проявили чрезвычайные органы на местах. Почти нет семейства, где бы кто-нибудь не пострадал от этих расстрелов: у того расстрелян отец, у этого брат, у третьего сын и т.д.
