— Так и договоримся, — по-детски уверенно произнесла я. — Никогда не врать друг другу!
— Мы знаем лишь то, что происходит с нами сейчас, — серьезно ответил Ругер. — Сейчас я люблю тебя. Хотел бы я пообещать, что так будет всегда.
— Нельзя давать обещаний на будущее, — прошептала я, впервые за долгое время чувствуя себя абсолютно спокойной. Того, что сказал Ругер, мне должно было хватить надолго.
Все слова, которые мы произнесли тем вечером, поедая каштаны, сделали нас ближе. У нас были одеяла, в которые мы могли завернуться, и уснуть, тесно прижавшись друг к другу.
Люсия-анорексия
Мы сидели на пожарной лестнице рядом с мансардой Лу. Она курила маленькими быстрыми затяжками. Я бросала на нее неодобрительные взгляды. Что будет, когда она вернется домой? Неужели повсюду будет пахнуть дымом? Хотя сейчас об этом говорить преждевременно.
Кто-то открыл окно на первом этаже, и вечернюю темноту пронзил гимн Люсии[8]. Нам следовало поторопиться, чтобы кому-нибудь не вздумалось отправиться нас разыскивать.
Лу раскраснелась. После Нового года ей предстояло перебраться в гостевую семью в Вагнхэреде. Она уже была там и осталась очень довольна.
— И еще они научат меня ездить верхом!
— Вот как, — произнесла я враждебным тоном.
— И тебе тоже можно попробовать, если захочешь… — она неуверенно взглянула на меня. — Спросить их?
— Нет уж, спасибо!
— И еще они спросили, хочу ли я праздновать с ними Рождество…
— Вот как.
— Я никогда в жизни не праздновала Рождество в деревне! — произнесла она таким тоном, словно виновата в этом была именно я.
— Ну и чего трепаться-то? Поезжай к ним! — огрызнулась я.
— Ну извини!
— Не обязательно все время трещать об этой семье…
— Я просто хотела рассказать…
— Поезжай к ним, хоть завтра же! Давай, давай! Вниз по лестнице — и на поезд, я тебя не держу!
Она взглянула на меня со слезами на глазах.
— Почему ты вечно такая сердитая, Элли?
Я умолкла, размышляя, права она или нет: может быть, я и вправду все время сержусь? Может быть, так оно и есть.
— Ругер не заходил? — буркнула я.
— Нет, — она бросила на меня неуверенный взгляд. — А когда он должен был зайти?
— Понятия не имею. Может быть, в тот день, когда мы вернулись из Люлео?
— Ах, да! — по голосу было слышно, что она хитрит. Я поняла, что она с самого начала все отлично помнила. — Он спросил, не хочу ли я пойти к нему в домик.
— И почему же ты не согласилась?
— Ну… мы же только что вернулись, — вывернулась она.
— Но вообще-то ты хотела, да?
Я чувствовала, как во мне шевелится злоба — мне нравилось мучить Лу. Но она держалась молодцом — откашлявшись, она решительно посмотрела мне в глаза:
— Наверное, скоро я все-таки загляну к нему в домик. Даже если ты разозлишься, я все равно пойду! Понятно?
Я обняла ее и заплакала, уткнувшись в ее свитер. Я плакала из-за своей неизлечимой подозрительности, из-за своей закоренелой злости, из-за того, что я по-прежнему не доверяю людям. Даже Ругеру. Даже своей собственной сестре.
Лу гладила меня по спине и выдыхала табачный дым, который змейками вился у меня над головой. И я чувствовала, что она моя старшая сестра. Я тесно прижалась к ней.
— Бедная моя! Нелегко жить в такой семье, как наша, — говорила она, гладя меня по голове.
Мы спустились вниз, где нас дожидалось имбирное печенье в виде кривых человечков и безголовых поросят.
— Тесто явно не удалось, — фыркнула Лу мне на ухо, увидев это безобразие. Почти все имбирные старушки тоже остались без голов, так что можно было грызть безголовые тела или хрустеть имбирными головами. Но это, похоже, мало кого волновало: собравшиеся уплетали печенье за обе щеки.
Мама, раскрасневшаяся от жары, стояла рядом с папой, не толкаясь, не ругаясь и не пиная папину ногу в гипсе: любо-дорого смотреть.
Люсия оказалась худющей, с длинными тонкими волосами. Под белой рубашкой, висящей на тощем теле, проступали лопатки, словно пробивающиеся крылья. Я узнала некоторых участниц шествия: например, толстушку, которая поедала торт на дне рождения Лу. На этот раз она набивала рот шафранными булочками с такой скоростью, словно боялась, что это последнее угощение в ее жизни.
И все же этим вечером в больнице было уютно. Нам, родственникам, предложили пройтись по коридорам и посмотреть на рисунки, развешанные на стенах.
Я остановилась у рисунка, на котором была изображена девочка с каштаново-рыжими, чуть взлохмаченными волосами и злобными каре-зелеными глазами. Она плотно сжала бледные губы, словно была готова взорваться в любую секунду.
Лу остановилась рядом со мной, и я заметила, как взволнованно она дышит.
— Любое сходство с реальностью, разумеется, случайно, — засмеялась она.
— Неужели я такая? Она пожала плечами.
— Может быть, кто-нибудь другой изобразил бы тебя иначе.
За спиной у нас остановилась пара костылей. Папа выдержал долгую паузу и лишь затем произнес:
— Злоба вполне очевидна — и это чувство, свойственное данному человеку, тебе удалось изобразить. Но ведь мы знаем, что это лишь одна сторона Элли.
Когда он сказал это, я почувствовала прилив благодарности: за слова и за его теплое дыхание, которое касалось моих волос.
— А другую сторону не нарисуешь никакими красками, — ответила Лу и исчезла.
Я осталась стоять, глупо уставившись на рисунок, который был мной.
Приготовления
За пять дней до Рождества по почте привели пригласительные открытки. «Сердечно приглашаем семью Борг отпраздновать Рождество на горе (над терминалом финских паромов) в 15 часов 24 декабря. Пожалуйста, захватите с собой большую упаковку хрустящих хлебцев. Добро пожаловать! Тетя Роза».
— Кто такая тетя Роза? — удивилась мама, и тогда я рассказала о том, как однажды оказалась в избушке на склоне.
Папа радостно пообещал раздобыть хрустящих хлебцев: это проще простого.
— Но, может быть, стоит взять с собой что-то еще? — задумалась мама
— Наверное, ящик рождественского лимонада? — предложила я. — Она же старая, ей столько не унести.
— И еще, пожалуй, запеченной салаки? — размышляла мама. — Или тетя Роза обидится?
