В другой раз одна сука ощенилась в гараже, который всегда стоял открытым. Ночной сторож принес картонку, чтобы собака лежала там со щенятами. Когда их отдали, сука осталась в гараже, и ее подкармливала чудаковатая эфиопка, в любое время присылавшая служанку с едой. Полностью освоившись в гараже, собака начала вести междугородные переговоры со своими подругами из Айн-Хайяни и Драдеба. Я пожаловался Абдельвахиду и подумал, что, возможно, он найдет какой-нибудь выход. Тот оказался весьма простым. Абдельвахид взял суку и засунул ее в багажник. Мы подъехали к Форе Дипломатик на краю пляжа, где стоит ресторан, которым владеет один марокканец с целой сворой собак. Прежде чем выпустить суку из багажника, Абдельвахид развернул «мустанг», чтобы можно было поскорее уехать. Сбитая с толку, она постояла секунду на пляже: другие собаки заметили ее и подошли знакомиться. Как только они окружили ее, Абдельвахид тронулся, и мы умчались, хотя я видел, как она еще долго бежала за машиной, пока мы ехали через лес. Она была вовсе не дура: едва услышав звук мотора, оттеснила других собак и помчалась за машиной.
С марокканцами что-то произошло. Пятьдесят лет назад собак здесь ненавидели. Их держали только деревенские жители. Слишком много грязи для города. Потом люди обратили внимание, что почти все француженки выходят на улицу с собаками на поводках, и мало-помалу начали им подражать. Поначалу мальчики водили дворняжек на веревках, туго обвязывая ими шеи животных. Проходящие мимо французские дамы возмущались:
— Mais се pauvre chien! Ти vas lʼetrangler![10]
Теперь у каждого марокканского ребенка, живущего в таком же районе, как я, есть собака. Большинство — немецкие овчарки: отцы считают, что они лучше стерегут дом.
Французы непредсказуемы. В прошлом месяце молодой фотограф из Парижа снимал здесь для «Либерасьон». У него вызвали изумленный возглас размеры банки для арахисового масла, наполненной птичьим кормом. «Подлинная? — Допытывался он. — Они действительно продают такие огромные банки арахисового масла?» Когда я ответил: «Да», француз, по-моему, заподозрил, что я морочу ему голову, поскольку прошел через всю комнату и внимательно рассмотрел сосуд. Веселого Рождества.
V
На прошлой неделе кто-то прислал мне коробку американских шоколадных конфет с начинкой. На крышке написано «Домашние». На другой ее стороне — список компонентов, используемых в этом «домашнем» производстве. Среди них — инвертный сахар, частично гидрогенизированные растительные масла, сорбитол, лецитин, бутилированный гидрокситолуол, бутилированный гидроксианизол, пропилгаллат, сорбат кальция, диоксид серы и бензоат натрия. Даже в самом современном домашнем хозяйстве вряд ли найдутся на кухне все эти деликатесы. Хоть я много лет не был в американской кухне, мне известно, что она становится все больше похожей на лабораторию. Возможно, сейчас там уже есть химические шкафчики, укомплектованные всем на свете — от триэтиленгликоля до метоклопрамида.
Помнится, во времена Первой мировой войны в кухнях фермерских домов тоже не особенно приятно было находиться, несмотря на всю романтизирующую их пропаганду. Там царил смешанный запах кислого молока, укропа и железа, которым отдавала родниковая вода. С каждого подходящего крючка спиралями свисали липучки, и мухи жужжали со всех сторон. Если в доме были собаки, они воняли. Если дети — они воняли тоже. Трудно поверить, чтобы серьезные люди сами захотели так жить. Что с ними? Да ничего — просто они не видели ничего лучшего, вот и все. Этот ответ никогда не удовлетворял меня. Он подразумевал двойные стандарты, которые позволяли моим родителям закрывать глаза на недостатки этих людей. Но они никогда не прощали мне незнания того, что я обязан был знать, и проявляли строгость именно потому, что я не был фермерским сыном. Семьдесят лет назад существовали классовые различия между теми, кто воспитывался в городе, и теми, кто вырос на ферме. Теперь, похоже, их очень слабо разграничивают. Само понятие «класса» тщательно искоренили. Либо у тебя есть деньги, либо у тебя их нет. Наверное, это результат демократии, под которой неверно понимается не равенство, а, скорее, подобие.
Возможно, Вы никогда не видели типичной маленькой недорогой парижской гостиницы двадцатых годов. (К тому времени, когда Вы приехали в Париж после Второй мировой, все немного изменилось.) На этаже было всего три-четыре номера, лестницы и коридоры устилали толстые ковры, а окна закрывались двойными шторами. Обычно в комнате было два источника света: одна люстра висела посредине потолка, а другая лампочка — в головах над кроватью. Обе крепились к системе блоков, которые позволяли двигать их вверх или вниз по мере надобности. Обои всегда темные, с широкими цветными полосами, которые, возможно, когда-то были слишком яркими, но об этом уже не узнаешь, потому что они давно потемнели от времени. В таких номерах легко чувствовать себя упакованным и защищенным, и они до сих пор мне часто снятся. Впрочем, подобные сны неприятны: всегда кажется, будто я собираюсь съехать и уступить номер кому-то другому. В каждом сне ощущается подсознательная тревога.
Между прочим, у Вас нет никаких оснований упрекать меня в том, что я никак не отреагировал на Ваш последний горестный рассказ. Подобные реакции могут быть лишь эмоциональными по своей природе, и, по-моему, никогда не имеет смысла выражать свои эмоции на словах. Тем не менее, уверяю Вас, что, читая Ваше письмо, я очень сильно огорчился и понял, что Вы переживаете новые страдания: я полагал, что поделился этим впечатлением раньше.
Возможно, Вы помните (хотя, наверное, нет, Вы ведь никогда не раскрываете книг, написанных в нашем столетии) фразу Кастора из «La Nausée»:[11] «Je те survis». (В американском издании она неумело переведена как «Я пережил самого себя».) Я понимаю ощущение Кастора, пережившего самого себя; оно сродни моему ощущению, хотя свое я бы выразил словами: «Ма vie est posthume».[12]Улавливаете разницу?
У меня часто возникало желание, чтобы кто-нибудь переписал концовку «Гекльберри Финна», убрав заключительные фарсовые сцены, которые Твен, вероятно, смущенный лирическим размахом почти завершенной книги, счел необходимыми, для того чтобы его произведение по достоинству оценили американские читатели. Это великий американский роман, безнадежно испорченный бессмысленным авторским саботажем. Мне было бы интересно узнать Ваше мнение, или, возможно, Вам кажется, что эта книга не заслуживает какого-либо мнения, поскольку неудавшийся шедевр — вовсе не шедевр? Все же успешно скопировать стиль, так чтобы незаметен был шов, а последующий текст служил убедительным продолжением предыдущего, — это, похоже, непосильная задача. Лично я за нее бы не взялся.
По-моему, сокращение объема внимания — предупредительный знак подкрадывающегося маразма, я считаю это одной из форм впадения в детство. Поживем — увидим.
