— Нет. Никуда от этого не деться. Разве что со временем забудется. Но лучше бы и не забывалось.
— Почему? — Тамаев густо выпустил сигаретный дым.
— Люди должны чего-то остерегаться. Без этого государство не выстоит.
— Но мы всё-таки не карательные органы.
— Мы и не должны быть карательными. Электрическую розетку тоже не надо бояться, но все должны знать, что она может убить током. Это вовсе не значит, что она карает… Хотя, пожалуй, карает. За беззаботность, за бездумность карает…
— Вам нравится мысль, что вас побаиваются?
— Наверное… Боятся — это уважают.
— Нет, Василий Николаевич, — вздохнул Тамаев, опуская стекло, чтобы выбросить окурок, — боятся — это боятся. И никакого тут уважения нет… Взять хотя бы Юдина. Сбежал сам, помог сбежать уголовнику, застрелил его, завладел ворованным золотом… Вы думаете, он не боится нас? Ещё как боится. Поэтому затаился где-то, хвост поджал, сволочь… Но если бы уважал нас, то уважал бы в нашем лице государство и законы страны. И если бы уважал, то разве совершил бы противозаконные действия? Нет, уверен, что не пошёл бы на преступление. Преступление — это всегда отсутствие уважения, прежде всего отсутствие уважения к праву другого человека на спокойную жизнь… И думается мне, что в сталинские годы наши с вами предшественники нарубили столько кровавых дров именно потому, что не было в них уважения к чужой жизни…
Их машина выехала на главную городскую магистраль — проспект Ленина, протянувшийся от набережной к железнодорожному вокзалу.
— Город-то старый? — поинтересовался Тамаев, вглядываясь в улицу.
— Петрозаводск? Пожалуй, можно сказать, что старый, — отозвался Василий Николаевич. — Где-то в первых годах восемнадцатого столетия основан, поначалу назывался Петровской Слободой. Только от старины-то ничего не осталось. Теперь всюду новостройки.
* * *
Валентина Терентьевна Юдина сидела около стола, сильно согнувшись, глядя куда-то в пол. Иногда она поднимала глаза и смотрела на руки капитана Тамаева, неторопливо перебиравшего фотографии Антона Юдина. За её спиной поднимались до потолка книжные стеллажи, стояли полные собрания сочинения Ленина, Короленко, Маяковского, Пушкина, Диккенса и отдельные книги других известных авторов, теснились многочисленные журналы, в углу комнаты лежали одна на другой кипы перевязанных газет. На старинном шкафе, под самым потолком, Тамаев углядел стопки книг с пурпурным переплётом и золотистым тиснением «Сталин».
— Вот портфель, — она чуть двинула ногой тяжёлый школьный ранец, стоявший около стола.
— Что там, Валентина Терентьевна? — спросил Тамаев.
— Журналы всякие, вырезки из газет, открытки, фотографии.
Тамаев поднял старенький портфель и взвесил его в руках:
— Тяжёлый.
— Что вы сказали?
— Тяжёлый! Много ваш сын собрал вырезок.
— Антон с этим ранцем ещё в первый класс ходил. Он аккуратный у меня был, вещи берёг, не чета другим ребятишкам.
— Валентина Терентьевна! — громко позвал Тамаев. — Вы часто разговаривали с сыном о Финляндии?
— Он любил поговорить о том, что надо к родственникам уезжать. Меня не слушал, не понимал…
Она замолчала и увидела перед собой сына.
Антон сидел в белой рубашке, только что выбритый и причесавшийся на аккуратный пробор. Он собирался к кому-то на день рождения.
— Мама, жизнь не должна быть такой!
— Какой «такой», сынок?
— Вот такой, — он ткнул пальцем в окно, — серой! В этой стране жить нельзя! Разве ты не видишь, что во всём мире люди живут иначе! Лучше живут! Красивее живут!
— Это одна лишь видимость, сынок. Видимость.
— Вспомни, какие подарки привезли нам из Финляндии!
— Это было так давно, Антоша, что я уж и не помню.
— Зато я помню. Нам тут ни за какие деньги не купить таких вещей. И это не видимость, мама, это явь.
— Не в этом счастье, сынок. Если бы тебе довелось пережить военное время…
— При чём тут военное время? — Антон резко поднялся, выведенный из равновесия хорошо знакомыми словами матери. — Почему надо всё время талдычить одно и то же? Военные годы! Трудности восстановления! У нашей страны было так много врагов! Да мне плевать на всё это! Мне плевать на то, что было раньше, мама! Меня интересует сегодняшний день. А сегодня мы ни с кем не воюем! Разве ты не видишь, что государство держит тебя на голодной пайке? Всех нас держит на голодном пайке!
— Не говори так. Ты не знаешь, что такое голод.
— А я и не должен знать этого. Никто не должен знать, что такое голод. У нас огромная страна, у нас до черта всяких богатств, а мы живём не лучше отсталых африканских республик. Но там хотя бы бананы растут сами по себе, а у нас ничто само не растёт, у нас за всё надо биться в социалистическом соревновании! Почему нас приучают к постоянной войне против кого-то и за что-то? Я не хочу воевать! Я не желаю сражаться! Я хочу просто жить и наслаждаться! Я молод и умён. У меня есть право на счастье.
— Счастье нельзя познать, не испытав трудностей.
— Чушь! Какая это чушь! — он стукнул кулаком по столу. — Ты думаешь, что на Западе все проходят через трущобы и через безработицу? Нет, не все! Вспомни наших родственников. У них всегда был свой дом, они никогда не жили в коммуналке.
— И они всегда тяжело работали. С неба им ничего не падало.
— А ты разве легко работаешь? Небось, потруднее приходится, чем им! А что ты имеешь в результате? Шиш с маслом!
— Антоша, ты пойми… Финляндию поддерживало множество стран. У них же целый капиталистический лагерь. Они друг за друга стоят, когда надо против нас ополчиться. А нашей стране всё на собственном горбу пришлось вытаскивать.
— А страны социалистического лагеря разве не друг за друга?
— Сынок, это совсем другое. Они же на пустом месте появились после войны. Советский Союз всем должен был помогать, поэтому так мало средств для себя оставалось… То очень нетерпелив, Антоша. Но я уверена, что ты увидишь лучшую жизнь. Скоро у нас всё наладится.
— Да, я увижу лучшую жизнь, мама! Только не здесь, а в Финляндии. Я уеду туда! Туда! Я не хочу дожидаться какого-то абстрактного светлого будущего здесь. Я не верю, что здесь что-то изменится. Здесь только слова, слова, слова. Бесконечные комсомольские собрания, субботники, лозунги… И грязь на улицах! Мне надоела грязь!
— Антоша, сыночек, но ведь если только возмущаться грязью, как это делаешь ты, то грязь-то никуда не денется. Надо трудиться, надо хотеть трудиться. Если бы ты видел, как нам тяжело приходилось перед войной с фашистами, как мы голодали… Но мы выстояли, мы вынесли всё, что на нас обрушилось… Если бы ты видел ту нашу жизнь, то понял бы, насколько сейчас всё налажено и благополучно.
