— Финляндией? — «жигулёнок» повернул налево возле облупившегося здания Русского драматического театра.
— Да, началось это после приезда к его матери родственников из Финляндии.
— У неё там родственники?
— Родственники мужа, дальние какие-то. До революции у них в наших местах дом был.
— Любопытно.
— Ромашина утверждает, что они привезли много фотографий, подарков.
— Василий Николаевич, а давайте-ка сейчас прямо к этой Ромашиной рванём, — предложил Тамаев.
— Может, сначала в гостиницу, Гелани Оптиевич?
— Никуда гостиница не денется. Давайте работать, а то уже почти полдень…
Анна Ромашина была дома.
— На работе нам сообщили, что вы захворали, Анна Львовна, — сказал Тамаев, представившись.
— Да, что-то меня скрутило. Вчера ни намёка на простуду, а сегодня ноги отказываются держать, — она затянула поясок на халате, надетом поверх толстой кофты ручной вязки, и утомлённо провела рукой по растрёпанной голове. — Извините, что я в таком виде. Не ждала никого. — Она выглядела старше своих двадцати пяти, под глазами лежали тёмные круги.
— Вы, Анна Львовна, устраивайтесь как вам удобнее, не обращайте на нас внимания.
— Ничего себе «не обращайте внимания», — она невесело покачала головой. — У меня в квартире офицеры КГБ, а я могу не обращать внимания.
— Разве мы такие страшные? — улыбнулся Тамаев. — Вы посмотрите на Василия Николаевича. Такой симпатичный молодой человек. Почти красавец.
— Да, красавец, а я даже не причёсана… Чаю приготовить? — спросила Ромашина; она остановилась посреди комнаты и оперлась обеими руками на стол, устало провиснув на них всем телом, как на костылях. — Страшные, не страшные — в том ли дело? Вы сами прекрасно понимаете, о чём я…
— Понимаем, — согласился Тамаев. — Нет, чаю не надо, спасибо. Вы устраивайтесь так, чтобы меньше устать. Ложитесь, вы же лежали, — он увидел разобранный диван, две подушки, скомканное одеяло.
— Ладно уж, я посижу, — отмахнулась она и опустилась на стул перед стоявшим посреди комнаты круглым столом.
— Анна Львовна, вы рассказывали моим коллегам, что Юдин интересовался Финляндией. Не могли бы вы…
— Подробнее об этом? А чего подробнее? — она пожала плечами. — После того, как к ним приехали однажды какие-то родственники оттуда, Антон словно заболел заграницей.
— Заграницей вообще или именно Финляндией?
— Скорее Финляндией. Они показали ему фотографии, дом у них огромный, красивый.
— Фотографии остались?
— Да, — кивнула она. — Он ими очень дорожил… А потом он стал собирать о Финляндии всевозможные статьи из газет, журналов. Книги покупал… Это мы уже в восьмом классе учились, не такие уж и дети, целовались по-настоящему… А вскоре Антон на полном серьёзе стал называть себя угро-финном.
Тамаев внимательно слушал, незаметно оглядывая комнату, где они расположились. Стены были оклеены розовыми обоями с крупными расплывчатыми цветами, одиноко висела чья-то фотография под стеклом. Возле разложенного дивана громоздился платяной шкаф, в углу стояла рядом стояла тумбочка, заваленная газетами, в другом углу комнаты приютилась детская кроватка. Ромашина перехватила взгляд Тамаева.
— У меня дочка, два годика, — пояснила Анна. — Сейчас в детском садике.
— Вы замужем?
Она кивнула:
— Муж у меня архитектор, — она хотела добавить, что муж пишет стихи, но остановила себя, задумалась, испугалась, что её начнут расспрашивать подробнее, и тогда пришлось бы признаться, что стихи не публикуются, муж из-за этого злится и прикладывается к рюмке, иногда даже чрезмерно, и что из-за этого их жизнь всё больше окрашивается в серые тона. И Анна поспешила вернуться к разговору о Юдине. — Вы знаете, как-то понемногу в Антоне начало проявляться что-то вроде раздражения ко всему.
— К чему именно?
— Ну вообще. Улицы ему наши не нравились, дома… Со злостью всё время показывал на продуктовые авоськи, в которых обычно вывешивают зимой продукты за окно.
— Анна Львовна, а не озвучивал ли Юдин когда-нибудь случайно своего желания уехать в Финляндию? — спросил Тамаев.
— Даже не случайно. К концу школы он часто об этом говорил… Да вы лучше не меня, а Валентину Терентьевну поспрашивайте. Она с Антоном по этому поводу ух как ругалась…
— По поводу Финляндии?
— Да. Он считал, что достоин лучшей жизни. Он ведь был отличник. Рисовал хорошо. Все учителя отзывались о нём очень лестно.
— Скажите, Анна Львовна, а вы как относились к его увлечению заграницей?
— Никак. Я же понимаю, что уехать куда-то почти невозможно. Я хоть и не была отличницей в школе и сейчас не в передовиках производства хожу, но вовсе не так глупа, как вы можете подумать…
— Помилуйте, Анна Львовна…
— Я очень трезво оцениваю ситуацию. Может, поэтому Антон и порвал со мной.
— То есть?
— Я не поддерживала его мечты об отъезде из Советского Союза. Может, там и красиво, в Финляндии-то, но только там чужие никому не нужны. Чужие нигде не нужны. У всех полно своих собственных забот. А красивыми этикетками и открытками меня не заманишь. Антон хоть и способный был, но…
— Что «но»?
— Неразумный… — она встала из-за стола и отошла к окну, в задумчивости остановилась и пощупала листочки какого-то бархатистого растения, росшего в облупившемся горшке на подоконнике. — И чересчур, думаю, самолюбивый, легко обижался… И ещё упрямый, по-плохому упрямый. Я бы даже сказала — упёртый… Он мог вбить себе в голову любую ерунду и верить в неё…
— Что ж, Анна Львовна, спасибо вам за содействие.
— Пожалуйста. Только разве я помогла чем-то?
— Картина проясняется, стало быть, помогли. Только у меня к вам просьба: вы не афишируйте наш разговор.
— Что вы, товарищи! — усмехнулась она. — Разве я себе зла желаю?
Тамаев внимательно посмотрел на женщину:
— Неужто вы к нам так плохо относитесь?
— Почему я? Все… Да и не плохо вовсе… Просто опасаются люди. Очень уж авторитет у вашей организации… непростой…
В машине Тамаев закурил.
— Грустно, — пробормотал он.
— Что? Что вы сказали, Гелани Оптиевич?
— Я говорю, что грустно из-за того, как к нам относятся. Невыносимо грустно… Вот у меня дед по отцу был расстрелян в сороковом году. Дед по материнской линии отсидел десять лет в ГУЛАГе. Я бы должен чекистов ненавидеть. Вроде все основания на это есть. А вместо этого я сам работаю в органах безопасности — смываю честным трудом тень прошлых лет с лица этой организации. Но никто не спрашивает меня никогда о моих родных, никому нет дела до моих репрессированных предков. Все видят во мне не гражданина, который преданно служит делу государственной безопасности, а продолжателя дела Ежова и Берии… Как вы думаете, Василий Николаевич, сумеет ли когда-нибудь КГБ освободиться от груза сталинских лет?
