— О боги, Клеофон! Я не знаю, почему ты так поступаешь. В самом деле, не знаю! И почему ты раньше не сказал, что встанешь на их сторону?
— Потому что, — пожал плечами Клеофон. — Потому что я боялся, что ты вообще не позволишь мне прийти, если узнаешь, на чьей я стороне.
— О Клеофон! — Критон умоляюще простер к нему руки и беспомощно уронил их. — Вы видите, господа, в каком я затруднении. Клеофон — совсем еще мальчик, чувствительный, немного избалованный и горюющий по отцу. И вот он совершает этот непонятный поступок. Я поражен! Что заставило этого ребенка пойти против родного брата? Быть может, он принимает эту женщину, чужую — или почти чужую, — за собственную мать, умершую так давно?
— Я не слабоумный! — воскликнул Клеофон. — И знаю не хуже тебя, что моя настоящая мама умерла. Но Гермия — это моя вторая мама, данная нам отцом. Она подарила нам маленькую сестренку. Я буду защищать Гермию. А тебе на нее наплевать, ты просто хочешь, чтобы ее казнили, а все имущество отдали тебе.
— Имущество? О злой мальчишка! Как смеешь ты говорить такое? — Критон казался глубоко уязвленным. — Господа, это не что иное, как плод его фантазий. Или… Постойте, может, все гораздо хуже? Может, это заговор против меня? Почему, о, почему? — Он наморщил лоб, глядя на Клеофона полными слез глазами и силясь найти ответ. Его чело постепенно темнело. — Я понял. Причина ужасна. Отвратительна. Я не верю, что мой бедный брат — еще совсем дитя — имел отношение к смерти отца. И все же я должен сказать то, о чем постыдился бы даже подумать в обычных обстоятельствах. Что заставило моего брата пойти против меня? Любовь! Любовь в самой своей отталкивающей форме! Да, господа, извращенная, кровосмесительная любовь между Гермией и моим братом, чей юный возраст обеспечил ему доступ на женскую половину дома. В отличие от меня, мальчик мог узреть красоту мачехи. Вооружившись лаской и утешениями, она без труда обольстила его и втайне предавалась запретным удовольствиям.
— Лжец! — прокричал Клеофон, вспыхнув от гнева и грозя брату кулаком. — Убить тебя мало!
— Это единственное объяснение, которое приходит мне в голову, господа. Должно быть, змея, сидящая сейчас в этом зале, соблазнила мальчика. Он — жертва извращенной и преступной любви, навязанной ему этой коварной лисой, которая привыкла потакать всем своим прихотям. Эту женщину, известную как Гермия, злило, что отец не пожелал изменить свои политические пристрастия и разделить взгляды Эпихара и ее родни. Она ревновала к Марилле, которая осталась наложницей отца, и знала, что он по-прежнему бывает в публичных домах. Это общеизвестный факт, и я не в праве скрывать его от вас. И тогда чванливая и своевольная женщина, потеряв голову от ревности, решила отомстить Ортобулу и, последовав примеру Федры, совратить его младшего сына. Несчастный мальчик! Вот почему его разум, еще детский, несмотря на робкое стремление тела к зрелости, затуманен преступной любовью, на которую накладывается сыновья привязанность.
Комната наполнилась шепотом и восклицаниями. Поднялся такой гвалт, что слушанье пришлось ненадолго прервать. Клеофона вывели из комнаты, чтобы он мог прийти в себя, и мы продолжили. Пришел мой черед представиться «Стефаном, сыном Никиарха, жителем Кидафенея» и признаться в том, что я был в печально известном доме Манто. Мои показания несколько остудили страсти, по крайней мере, теперь опасность очутиться в центре внимания мне не грозила. Я поведал о беспорядке в публичном доме, а также где и в каком состоянии было обнаружено тело Ортобула. Показания Манто, которую также пригласили в суд, полностью совпали с моими. Критон вызвал меня в качестве дружественного свидетеля. Моя догадка, что беднягу Ортобула убили не там, где обнаружили тело, была Критону на руку, это я понял сразу.
— Вот видите! — сказал Критон. — Тонкое наблюдение Стефана лишь доказывает то, что мы и так знаем: убийство произошло где-то в другом месте, хотя позже тело принесли в этот дом по соседству с заведением Манто. Он пустует, так что тело отца могли бы обнаружить далеко не сразу. Понимаю, сложно представить, что моя мачеха, все еще скрывая порочную сущность под маской добропорядочности, могла без труда уйти из дома и незамеченной посетить подобное заведение. Однако в то, что она напоила супруга ядом где-то еще, верится легко. Где? Быть может, в какой-нибудь из комнат нашего дома? Я страшусь даже думать об этом! Но нет! Нет нужды опасаться, что отравление коснулось моего родного очага. Ничто на это не указывает. Мой брат и слуги подтвердили, что в тот день Гермии не было дома. Она якобы пошла навестить родственников. Ее свидетели поклянутся в этом, но они охотно солгут ради нее, не так ли? Скорее всего, еще один, третий дом, стал местом преступления. Преступления, совершив которое, Гермия надеялась прибрать к рукам имущество Ортобула, будто мало ей наследства Эпихара! — Критон остановился, чтобы вытереть глаза и покрытый испариной лоб. — Затем женщина, жестоко умертвившая моего отца отравленным напитком и хладнокровно наблюдавшая за его предсмертными муками, перевезла тело в комнату, где его нашли позже. Там она и оставила мертвого супруга, в окружении грязных полотенец и прочих фальшивых улик, надеясь, что это собьет нас со следа.
Суд попросил Критона подтвердить последние слова, но тут вышла заминка, поскольку никаких веских доказательств юноша представить не смог. Вскоре после обнаружения тела допросили старшего слугу Ортобула — под пыткой и в присутствии Фанодема — и сейчас прочли запись этого допроса. Других рабов, обойдясь без пытки, допросил сам Критон. Но все до одного, включая допрошенного с пристрастием слугу, утверждали, что никто не просил их перевозить из дома какие-либо крупные предметы, и тем более — тело.
Потом в комнату вновь привели Клеофона, которого Фанодем вызывал в качестве свидетеля Обвиняемой. Фанодем, человек не первой молодости, выглядел усталым и на удивление неловко повел допрос, хотя роль Защитника перед столь многочисленными и взыскательными слушателями требовала убедительности и находчивости. Фанодем утверждал, что младший сын убитого почти ничего не может сказать о Гермии. Допрос начал Защитник, но вскоре инициативу перехватил Критон.
Фанодем: Ты видел свою мачеху накануне того дня, когда умер Ортобул?
Клеофон: Да. Она почти все время была дома, только ненадолго уехала с папой по делам. Она должна присматривать за своими домами в Афинах и Пирее, то есть не своими, а ее первого мужа. Но мамочка была — нет, не была, а есть — очень хорошая и добрая, она сидела дома, ткала и присматривала за слугами, как полагается хорошей жене. Она слишком добрая, чтобы совершить такое злодеяние.
Критон: А теперь взвешивай каждое слово. Она — Гермия — выходила из дома в тот день, когда умер наш отец?
Клеофон: Она пошла навестить родственников. Они прислали за ней кого-то, а потом привели обратно.
Критон: Ага, значит, ты признаешь, что ее не было?
Клеофон: Ее не было днем, а не ночью. Папа был тогда еще жив. Когда начинало смеркаться, я нашел его в андроне, спящим. Я заглянул, а он лежал на кушетке. Но я знаю, что он еще не успел заснуть, потому что он пробормотал: «Ступай, мальчик, дай отцу немного вздремнуть». (Эти слова производят сенсацию среди публики.) Это произошло незадолго до маминого возвращения. Видите, с ним все было хорошо.
