событий с конкретным, личным переживанием героя. Может быть, именно такое построение фразы, именно эта стилистика позволяли Толстому на небольшом отрезке своего художественного полотна, то есть в главе, или на странице, или даже в одной фразе, показать и вместить целую эпоху общественных отношений и явлений. Например, как он показывает всю ложную атмосферу наполеоновского двора и самого императора? Вот характерная фраза: «Наполеон перед отъездом обласкал принцев, королей и императора, которые того заслуживали, побранил королей и принцев, которыми он был недоволен, одарил своими собственными, то есть взятыми у других королей жемчугами и бриллиантами императрицу австрийскую и, нежно обняв императрицу Марию-Луизу, как говорит его историк, оставил ее огорченною разлукой, которую она — эта Мария-Луиза, считавшаяся его супругой, несмотря на то, что в Париже оставалась другая супруга, — казалось, не в силах была перенести».
В одном предложении этом целый мир событий, взаимоотношений, все то, что составляло двор императора Наполеона. Я бы хотел обратить внимание в этой фразе на ироническое, можно даже сказать, сатирическое изображение Толстым высшего света, который он не только хорошо знал, но и к которому принадлежал сам, — это сатирическое изображение и объемно и реалистично. Более того, именно знание света позволяет ему как художнику проникнуть в мир отношений людей, тех лживых отношений, каким был полон этот свет. Толстой пользуется иронией многократно и щедро и всегда так удачно, что вызывает в читательском воображении точно то же чувство и то отношение к изображаемому, какое по своему писательскому реалистическому взгляду на жизнь испытывал сам.
В тех же главах о Наполеоне есть такая фраза: «Ввечеру Наполеон между двумя распоряжениями — одно о том, чтобы как можно скорее доставить заготовленные фальшивые русские ассигнации для ввоза в Россию, и другое о том, чтобы расстрелять саксонца, в перехваченном письме которого найдены сведения о распоряжениях по французской армии, — сделал третье распоряжение — о причислении бросившегося без нужды в реку польского полковника к когорте чести... которой Наполеон был сам главою». «Геройский» поступок этого полковника заключался только в том, что он, стараясь выслужиться перед императором, бросил свой эскадрон в реку, в то время как неподалеку был брод и можно было спокойно переправиться по нему; уланы и кони тонули и прибивались к берегу, и Наполеон, поглядывая на них, неприятно морщился. И так сатирически выразительно подано это его третье распоряжение (не случайно вставленное Толстым между двумя серьезными), что оно и воспринимается нами и как глупость и как необходимость. И опять же создается впечатление объема и атмосферы времени.
Толстой редко прибегал к такой форме изложения, когда историческое действие происходило бы в несуществующем энском городе и делалось бы людьми, фамилии которых неизвестны никакой истории. Потому романы его, и особенно «Война и мир», воспринимаются как документы эпохи, как свидетельства современника, хотя те события, о которых говорится, происходили гораздо раньше, чем Толстой мог участвовать в них. Документальность не только не снижает художественного значения книги, но придает ей особый интерес. Жизнь того времени, как она представлялась Толстому и как она была передана нам глазами Андрея Болконского, была наполнена той видимой суетой дел, перемен, событий, которыми между двух войн непременно должно было занять себя огромное общество праздных, стремящихся к власти людей, которых Толстой метко назвал трутнями. Но вместе с тем суета эта передана так, что она как будто действительно была наполнена большими государственными делами. И Андрей Болконский откровенно признается, что «механизм жизни» для него в то время состоял из того, «чтобы везде поспеть вовремя», и это желание поспеть всюду «отнимало большую долю самой энергии жизни. Он ничего не делал, ни о чем даже не думал и не успевал думать, а только говорил, и с успехом говорил то, что он успел прежде обдумать в деревне. Он иногда замечал с неудовольствием, что ему случалось в один и тот же день в разных обществах повторять одно и то же. Но он был так занят целые дни, что не успевал подумать о том, что он ничего не думал». Мне представляется, что все это сказано точно так же с огромной иронией, с чувством человека, стоящего над этой суетой, но в то же время в полном соответствии с реалистическим изображением сути явления. Можно было бы заметить, что те жалобы наши на суету нашу, на то, что время так быстро бежит и что мы почти ничего не успеваем в нем, — можно было бы заметить, что и в прошлом веке звучали (и не только, наверное, в литературе) жалобы на это. И иногда охватывает чувство иронии к той излишней суете и торопливости, какую мы изображаем в наших книгах, так залихватски описывая ее, что, собственно, и не веришь, что такая суета есть, либо (что чаще бывает) проливаем слезу по тому поводу, как плавно, с добром протекала раньше наша русская жизнь и зачем и куда это все подевалось...
Что создает особую реалистичность письма Толстого, так это точность употребления слов в их первозданном значении. Он не боится употребить несколько раз подряд нужное ему слово, как это происходит, например, в сцене разговора Анатоля Курагина с Долоховым, когда они замышляют похищение Наташи. Здесь почти в каждую фразу диалога Толстой вставляет слово «сказал», прикладывая его то к одному говорящему, то к другому:
«— Хороша, брат, да не про нас, — сказал ему Долохов.
— Я скажу сестре, чтоб она позвала ее обедать, — сказал Анатоль. — А?
— Ты подожди лучше, когда замуж выйдет...
— Ты знаешь, — сказал Анатоль, — j’adore les petites filles[1] — сейчас потеряется.
— Ты уж попался раз на petite fille[2], — сказал Долохов, знавший про женитьбу Анатоля. — Смотри.
— Ну, уж два раза нельзя! А? — сказал Анатоль, добродушно смеясь».
Все, кажется, психологически насыщено, все эмоционально приподнято; предстоящее событие, казалось, волнует и Курагина и Долохова (да оно и не может не волновать); но чтобы показать истинные чувства этих своих персонажей, чтобы подчеркнуть холодность и безразличие этих людей к тому, что они делают (безразличие к судьбе Наташи), Толстой прибегает к такому как будто бы незначительному и незаметному приему, когда употребляет одно выражающее только действие слово — «сказал». Для нашего сегодняшнего редактора это представляется странным, и такое повторение слов немедленно заменяется или предлагается заменить синонимами для якобы благозвучия. Но всякий синоним — это уже оттенок чувств, и потому, когда нужна строгая реалистичность, когда нужно подчеркнуть внутреннюю холодность, противопоставив ее внешней эмоциональности, Толстой, не
