повторил за ним слова присяги с самого начала.
— С добрым почином! — взволнованно сказал он, завершив церемонию.
Оказалось, я первым — после него, разумеется, — присягнул продовольственной армии, но Ледер не сомневался, что под наши знамена уже в недалеком будущем встанут бесчисленные полки. Раздвигая шторы и раскрывая ставни, он извинился, что ему пришлось неожиданно прервать церемонию и отступить от обычных официальных правил принесения присяги. Я и сам должен понимать, добавил он, что ему необходимы различные меры предосторожности. Лишь теперь, когда я возложил руку на принадлежавшие его отцу тфилин, он может быть окончательно уверен, что я никогда его не предам.
Ледер поставил книгу обратно на полку, поместил в выдвижной ящик стола бережно сложенный флаг и приподнял обитую синей клетчатой тканью крышку чемодана, намереваясь вернуть в него чехол с тфилин. Из-под крышки блеснула золотая монета.
— Это настоящее золото? — удивился я.
Ледер извлек из чемодана заинтересовавший меня предмет, оказавшийся прикрепленной к красно-белой ленте медалью. Ледер назвал ее орденом и сообщил, что его дед по материнской линии был награжден им за то, что сопровождал императора Австро-Венгрии в путешествии по Иудейской пустыне и Моавским горам[183]. Лучи свисавшей с потолка электрической лампочки поблескивали на лысине и на носу у Франца Иосифа, чей портрет украшал аверс медали.
— Я и забыл, что ты еще ребенок, — улыбнулся Ледер. Его настроение явно улучшилось, и он сказал, что в этом чемодане многое может меня заинтересовать.
Достав старый снимок, на котором были изображены реб Довид Ледер, доктор Яаков де Хаан и Хаим Сегаль, первый муж Аѓувы Харис, он сообщил, что его отец запечатлен здесь после встречи с Верховным комиссаром. Канцелярия Герберта Сэмуэла находилась тогда в Августе-Виктории[184], уточнил Ледер, и именно там была сделана фотография.
— А это мой отец получил от эмира Абдаллы, — сообщил он, демонстрируя мне куфию с золотым шитьем и прилагающийся к ней черный шнур. Ледер-старший удостоился этого подарка в Трансиордании: депутация ультраортодоксального еврейства отправилась туда, дабы предстать перед Хусейном ибн Али, королем Хиджаза, и известить его величество, что богобоязненные евреи Иерусалима решительно отвергают декларацию Бааль-Пеора, иначе именуемого Бальфуром[185], и изъявляют преданную дружбу своим мусульманским братьям.
На дне чемодана лежал револьвер.
— Это будет оружие продовольственной армии? — спросил я.
— Дурачок, — ответил Ледер. — Единственным оружием продовольственной армии станут руки.
Что же до револьвера, то его Ледер-старший получил от британской полиции как средство самообороны после того, как доктор де Хаан, выходивший из больницы доктора Валаха[186] после вечерней молитвы, был убит посланцами «Хаганы».
— В общем, всякая ерунда, — с этими словами Ледер закрыл чемодан, и я увидел на его крышке наклейку с синими полями. Такими же наклейками мы пользовались в школе, помечая своими именами тетради и указывая на них, по какому предмету эта тетрадь. На ледеровской наклейке было аккуратным почерком написано слово reliquia.
— Святые остатки, — Ледер перевел для меня иностранное слово. — Как волос из бороды Мухаммеда или платок, которым Вероника отерла пот и кровь с лица Иисуса.
Только человеческая слабость, понятная, но непростительная, мешает ему выкинуть этот чемодан вместе со всем его содержимым, признался Ледер. Затем он подвел меня к выходу, козырнул мне и, как обычно, положил конец нашей встрече словами:
— Нам предстоит еще долгий и трудный путь, мой друг!
Глава шестая
1
Ледер набросил мне на плечи прорезиненную накидку, открыл передо мной дверь подъезда и спросил, приглашен ли я на банкет, который устраивает сегодня госпожа Рингель в своей кальварии[187]. Попытавшись изобразить рукой в воздухе череп, он сказал, что, если бы путешествовавшая по Святой земле византийская царица Елена оказалась во дворе у нашей соседки и увидела выставленные там деревянные головы, она без колебаний освятила бы это место и нарекла бы его Кальварией-Нотр-Дам на Волосах[188].
Вместе со своим супругом госпожа Рингель проживала в квартире, отделенной от нашей тонкой перегородкой. Посередине перегородки была дверь без ручки, напоминавшая о временах, когда оба помещения составляли одну квартиру. По субботам отец, стоя у этой двери, прислушивался к доносившимся от Рингелей звукам включенного радиоприемника, после чего он мог поделиться новостями с прихожанами в синагоге, которые, как и он сам, радио по субботам не включали.
Однажды он удостоился благодаря этому особенных почестей. Дело было зимой, в самом начале пятидесятых годов, и среди прихожан распространился тогда слух о том, что ночью египетский флот высадил десант в Тель-Авиве. Люди были напуганы, но отец успокоил их, сообщив, что два египетских корабля, попытавшихся обстрелять тель-авивскую набережную, были тут же отогнаны патрульными катерами израильских ВМС. Реб Симха-Зисл, неофициально считавшийся раввином нашей синагоги, обнял отца и произнес сквозь слезы:
— Время делать для Господа, нарушили Твой закон[189].
Затем, успокоившись, он велел прочитать молитву за мореплавателей, прокладывающих в бурных водах тропы свои, и оказал отцу честь, вызвав его к Торе. Но, несмотря на включенный по субботам приемник Рингелей, благодаря которому отец часто оказывался долгожданным вестником в синагоге, особенной дружбы между моими родителями и жившей по соседству четой не водилось.
Бывало, по вечерам из-за перегородки доносились крики и жалобный плач, способные напугать наших случайных гостей, однако Аѓува Харис умела унять тревогу и предотвратить ненужный вызов полиции. Так уж заведено у этого дайч митн байч, немца с плеткой, говорила она: только отхлестав свою жену, он может ее приласкать, а та, словно кошка, мурлычет в ответ и раскрывает ему объятия. Мать поддакивала Аѓуве:
— Видели бы вы ее наутро после такого концерта! Нарядившись, будто невеста, она выходит во двор и развешивает сушиться свою черную амуницию.
Это зрелище мать находила зазорным, но однажды, вскоре после того как она в очередной раз оказалась его свидетельницей, ей пришлось обратиться к соседке за помощью. Напуганная исчезновением отца, который впервые отправился на поиски настоящей аравы, мать решила обратиться в полицию. И поскольку оставить меня было не с кем, она первый раз в жизни постучалась к соседям.
— Schämen macht einen Fleck! — сказала госпожа Рингель, увидев, что я прячусь за юбку матери.
И поскольку я все еще отказывался зайти к соседям, мать перевела мне эту немецко-еврейскую поговорку:
— Стыд оставляет пятна.
Если я позволю ей отлучиться, добавила она, госпожа Гелла разрешит мне сесть в парикмахерское кресло и поднимет меня в нем высоко-высоко.
Оказавшись тогда у соседей, я впервые ощутил запах паленых женских волос — в них тушили окурки — и разнообразных косметических препаратов, хранившихся в
