как у меня, в наши дни успешно лечатся инъекциями антител, двадцать лет назад прогноз был совсем другим. Но тогда, в сентябре, я знала не больше, чем остальные. Успел ли рак распространиться? Насколько он агрессивен? Доктор Аннели сказала, что мое положение не худшее, но и не лучшее. Неужели мои близкие не могут просто быть рядом, пока я нахожусь в подвешенном состоянии. Когда моей подруге поставили диагноз, врач сразу сказал ей, что все будет хорошо. Что ее вылечат. Мне никто такого не говорил. Просто прописали стандартное лечение. Возможно, кто-то сказал еще, что из всех видов онкологии рак груди имеет наиболее благоприятный прогноз. А если он распространился? Можно избавить меня от необходимости возражать, когда меня уверяют (разумеется, из лучших побуждений), что прекрасно разбираются в этом вопросе? Можно, я уже не буду устало повторять «да, первый доктор сказал, что я точно потеряю все волосы, я уверена»?
Неужели так трудно войти в мое положение? У меня двое детей школьного возраста, мне диагностировали агрессивную форму рака груди, и я не знаю, распространился ли он на другие органы. Почему вы не можете отложить свои заботы и хотя бы на полчаса примерить на себя мои проблемы? Вы же потом вернетесь к своей жизни, а мне придется брести дальше по темному тоннелю в неизвестность.
* * *
Как часто я думаю о метастазах? Каждый раз, когда болит тело? То есть постоянно. Непрерывно. Легкие не наполняются кислородом, и неважно, иду я, стою, сижу или лежу. Живот. Голова. Немеют пальцы на правой руке. Долго еще ждать? Сколько можно проверять анализы?
Дни сливаются в одно целое, все как в тумане. Способность памяти не хранить все подряд крайне милосердна. Сейчас есть лишь то, что есть. Жонглирование различными вариантами исхода. Неопределенность по поводу предстоящего лечения и по поводу того, как я его буду переносить. Возможности Интернета… разумеется, лучше просто не начинать ничего искать. И в то же время информация – единственное средство против страха, рожденного неопределенностью. Я должна знать, чем все может обернуться. Для меня все эти знания – совершенно новая сфера. Типы опухолей, разные формы химиотерапии. Низкие дозы, высокие дозы. Количество курсов. Одномоментная реконструкция с помощью силиконовых имплантов или реконструкция с использованием спинных мышц и жира с живота и бедер через два года. Или лучше вообще отказаться от реконструкции и носить протез? Парики, облысение, стоит ли сбрить волосы, не дожидаясь, пока они выпадут? Голова начнет зудеть и чесаться. А потом они будут вылезать клочьями. В блогах часто пишут о странных изменениях вкусовых ощущений. А еще о риске остаться без ногтей. И о проблемах с глазами, со зрением.
Ты не можешь решить эту проблему сама. Не можешь вылечиться самостоятельно. Остается принять помощь, которую предлагает медицина. Но меня беспокоит участие в исследовании. Для чего? Это исследование принесет пользу будущим пациенткам, но может быть опасным для меня лично? Мне нужна помощь. Медицинская помощь. И мне должны ее предоставить. Эта мысль не дает мне покоя, утомляет, гложет, пугает. Помощь в форме адекватного лечения, с оформлением больничного листа.
Много лет я была настроена на то, чтобы поддерживать и содействовать. Для меня было важно умение что-то предложить людям. Я прочла сотни лекций, пытаясь донести до слушателей рассказ о домохозяйке так, чтобы они приняли его, вплели в собственную историю и начали рассказывать о своих впечатлениях. Сколько людей мне довелось повстречать. Теперь, после всех поездок, встреч и выступлений, я чувствую себя опустошенной. Мне необходимо восполнить энергию. Ничего не отдавая взамен. Не заботясь о чувствах окружающих. Не пытаясь чего-то достичь. Не оглядываясь на других.
А участвовать в исследовании – значит делиться. Это очень важно, жизненно необходимо, но мне больше нечего предложить. У меня внутри абсолютная пустота. Если не считать страха и опухолей.
* * *
После операции на лимфоузлах я посинела. Во-первых, сама грудь стала синей от контрастного вещества. Во-вторых, половина тела превратилась в лиловый синяк. Ребра до самой талии, весь бок. В бумагах я прочитала, что на теле может появиться синева или кожа может покраснеть. Это неопасно. Это нормально. Разумеется, огромный переливающийся синяк выглядит странно, но бояться его не стоит. «Не бойтесь!»
Но я решила на всякий случай задать вопрос доктору Хейди, онкологу, который осмотрит меня перед началом химиотерапии. Что она скажет о гематоме? Матс твердит, что я должна показать всю эту синеву врачу, нельзя относиться к такому легкомысленно. Хорошо, покажу. Мы молча сидим в больнице Святого Йорана и ждем, когда меня пригласят в кабинет. Почти все женщины в шапочках, без бровей. А вон то блестящее каре – наверняка ведь парик? Кто-то разговаривает по телефону. Теснота, стулья стоят вплотную. «У вас первичный диагноз или рецидив? Уже начали лечиться?» Мы с Матсом прячемся за листами глянцевых журналов.
«Кристина Кемпе?» Я вскакиваю, хватаю сумочку, бесформенное черное пальто, шарф, Матс тоже встает, мы покидаем остальных ожидающих и следуем за доктором к кабинету. «Как самочувствие?» – спрашивает она. Я так боюсь метастазов в печени, легких, костях… Этого я не произношу, отвечаю, что операция прошла хорошо, но у меня сильно посинел бок, и я не совсем уверена насчет хирургического скотча – правильно ли я его приклеила. Кажется, уже на этом этапе что-то в нашем общении идет не так? Я как будто чувствую раздражение с ее стороны. «Понятно, давайте посмотрим», – произносит она и просит раздеться до пояса. «Ой», – вырывается у нее. Она явно занервничала, когда я сняла джемпер. «Я не хирург», – добавляет она. Конечно, она меня осмотрит, но надо бы проконсультироваться с кем-нибудь из хирургов, очень уж посинело тело. Тут и меня охватывает страх. Значит, это все-таки ненормально? Как долго она осматривает гигантский синяк, промывает место надреза, возится с хирургическим скотчем? Кабинет не оборудован для хирургических процедур, врач суетится. Матс сидит за столом – на одном из стульев для пациентов. Видно, как доктор Хейди боится сделать мне больно, когда ощупывает опухоль, извиняется за то, что у нее холодные руки. Все в порядке, говорю я, ничего страшного. Ох, похоже, она страшно напряжена. И устала не меньше, чем я. Две целеустремленные, образованные женщины, которые трудятся не покладая рук, мы прекрасно видим бессилие друг друга, и вместо сочувствия и симпатии между нами вспыхивает злоба. Мы не понимаем друг друга. Я задаю вопросы, получаю уклончивые ответы. Наконец, приходит хирург-мужчина, говорит, что все хорошо, ранка не инфицирована, температуры нет, а
