октября по июнь, а потом меня послали на передовую, с моими больными почками. Но оставим это. При мне полковник спрятал ценные для вас чертежи, господин майор. Может быть, вы их нашли, я не знаю. Но я думаю, они хорошо спрятаны, господин майор. Если мы поедем в Аутсе, я укажу.
– Хорошо, – сказал майор.
Он посадил в свою машину пленного, красноармейца с автоматом и поехал в Аутсе.
В доме на Утренней Заре их встретил Лухманов. Он пристально взглянул на пленного и, узнав причину посещения, провел пленного и майора в комнату, служившую недавно читальным залом. На столике у окна еще лежали подшивки старых газет.
Пленный попросил позволения сесть и передохнуть. Он всю дорогу держался за поясницу. В машине растрясло, видно, опять расшалились почки. Повздыхав, он сказал, что два дня не курил.
Лухманов угостил немца «Беломором». Немец взял папиросу, взял коробок спичек, зажал его между коленями и правой рукой чиркнул спичку.
Закурив, он шагнул к изразцовой печи, взял за крючки изразцы – первый и четвертый слева в верхнем ряду – и вынул их. Открылись две проволочные петли. Немец схватился за них, потянул – и о под печи стукнулся металлический ящичек.
Маленький черный переводчик до этой минуты непрерывно подмигивал, шутил, спрашивал немца, какая погода в Берлине, и вообще вел себя так, точно присутствовал на веселом представлении. Но когда в руках у немца появился ящик, когда он извлек из него ладью и начал развинчивать, переводчик притих и вытянул шею. И майор притих. Немец развинтил ладью, взглянул внутрь – и на лице его выразилось недоумение.
– Ах, боже мой! – сказал он.
Лухманов вышел вперед, положил немцу руку на плечо и спросил:
– Вы удивлены?
– Чертежи… кто-то взял.
Он медленно завинтил ладью и обвел всех подслеповатыми глазами. Лухманов сказал:
– Совершенно верно.
Наступила пауза.
– Они… у вас? – проговорил немец.
– Это обстоятельство вас совсем не радует, господин… господин, как вас…
– Грымжа.
– Господин барон фон Кнорре, он же Германрих – так будет точнее, – сказал Лухманов, повысив голос.
«Тони нет, – говорил я себе. – У меня нет больше Тони. Расстреляют ее или не расстреляют, это совсем неважно. Все равно, нет Тони».
И все же в глубине души еще шевелилось какое-то подобие надежды. А может быть, Тоня осталась на пароходе тогда, во время шторма на Ладоге, и шпионка врет? Уж очень она старается выгородить себя. Лухманов сказал ей: «Вы говорите половину правды». Тогда я не обратил внимания на эту фразу. Теперь она вспомнилась. Я повторял ее про себя. Интересно, что он имел в виду? С этими мыслями я ждал Лухманова в доме бывшей читальни.
Приехал он озабоченный, и я сразу заметил, что случилось что-то неладное.
Швырнув на стол куртку, он сказал, что фон Кнорре бежал из-под стражи.
– Эх, черт!
– Недаром он у них знаменит, – буркнул капитан.
– Фон Кнорре?
– Ну да.
– Тот самый фон Кнорре? Барон? Товарищ капитан, у него усадьба здесь…
Сразу вспомнил я подземелье, на которое набрел во время поисков «квакши», то самое подземелье, от которого ведет свое начало эта запутанная история. Неужели ей суждено и закончиться в нем? Я представил себе шпиона фон Кнорре, потомка баронов-крепостников, травивших людей медведями, – загнанного, злобного, притаившегося у ржавых прутьев медвежьей клетки или у надгробных камней с позолоченными надписями: «Людвиг фон Кнорре», «Амалия фон Кнорре». Он там. Он, наверное, там. Он надеется, что никто, кроме него, не знает о подземелье. Лучшее убежище трудно подобрать. Шпион сидит там, пока его ищут, выжидает.
– Очень может быть, – сказал Лухманов, когда я истощил свои доводы. – Скрылся он, кстати сказать, как раз в районе усадьбы. Надо посмотреть.
– Товарищ капитан, просьба…
– Ясно. Не разрешаю. Желаете в одиночку. О поединке мечтаете, разведчик. Признайтесь – так?
– Так.
Не знаю, что собирался сказать мне капитан, – в эту минуту раздался телефонный звонок. Вызывал лейтенант Поляков из госпиталя и – насколько можно было понять по лухмановским репликам – просил начальника немедленно приехать. Лухманов опустил трубку и повеселевшим голосом сказал:
– Перов заговорил.
Я меньше всего думал в эту минуту о неведомом мне Перове. Подземелье, черный гранит надгробий, золотые буквы и крадущаяся фигура не исчезли в моем воображении. Я спросил:
– Я пойду один?
– Заботкин, это очень серьезное дело, – сказал Лухманов, посмотрев мне в глаза, и я с радостью подумал, что в самом деле пойду один. – Это очень, очень серьезное дело. Это – экзамен для вас, понимаете? Но мне кажется… да нет, ничего мне не кажется. Я уверен, что теперь вы окрепли. Вы выдержите, – проговорил он твердо, сжал мои плечи и потряс. – Я может быть, нагоню вас. А если нет…
Он усадил меня и прочел обстоятельную инструкцию, затем дал мне под команду Петренко и еще двух бойцов, сказал, где стоит «пикап», и умчался.
Я тоже не задерживался. Про себя я решил, что постараюсь справиться до приезда Лухманова, взялся было чистить свой старый пистолет, но не успел и вычистил его уже в машине. Я мечтал о поединке. Нетерпеливо, жадно с первых дней в госпитале мечтал я о том, чтобы дотянуться наконец до врага, таящегося в темноте, схватить врага… Это будет моим экзаменом. Очень хорошо. Я выдержу экзамен, я заглажу свои промахи, свою неловкость, всё заглажу, я доложу потом Лухманову: разведчик Заботкин задание выполнил. Думая о предстоящей встрече с врагом как о своем деле, как о долгожданном, нужном моим рукам, моему сердцу поединке, я не предполагал, что события развернутся несколько иначе, что в борьбу вступил мой союзник.
Он появился – этот союзник – в лице щуплого старичка в соломенной шляпе, который шел навстречу и, завидев нас, загородил нам путь.
– Здравствуйте, – сказал он, сняв шляпу.
– Будь здоров, дед! – крикнул Петренко. – Извини, седоков не берем.
Старичок не торопясь надел шляпу, подошел и спросил, выговаривая русские слова с некоторым акцентом:
– Вы ищете кого-нибудь?
– А в чем дело?
