к преодолению кризисов, которая сделала возможным период мира в Европе, длившийся уже сорок лет, сохранялась, и каждый разрешенный региональный конфликт воспринимался как очередное доказательство работоспособности этой внешнеполитической системы. Проблема, как выяснилось, была в том, что способность добиваться своих интересов у вовлеченных в такие конфликты государств зависела от их готовности демонстрировать, что их не пугает риск войны, до тех пор пока оппоненты не уступят. В этом таилась опасность, что момент для отступления от роковой грани в последнюю секунду может быть упущен – с катастрофическими последствиями[34]. К тому же, если говорить о Германии, какую-то однозначную линию внешней политики было так же трудно разглядеть, как и четко сформулированные интересы. Казалось, основное внимание уделяется не столько тому, чтобы быть великой державой, сколько тому, чтобы вести себя как великая держава. Такая политика демонстрации силы и угрожающих жестов все больше усиливала у других европейских держав впечатление, что Германия стремится к мировой власти и гегемонии.
Однако отказ системы поддержания мира произошел не в Германии, а в Австро-Венгрии, которая в 1908 году оккупировала провинцию Босния и Герцеговина. На Балканах из‑за проживавших там славянских меньшинств уже некоторое время тлел конфликт между Российской империей и Дунайской монархией. Конфликт этот обострился, когда Россия, потерпевшая серьезное военное поражение от Японии осенью 1905 года, вновь обратила свои экспансионистские амбиции на запад, прежде всего на Балканы. Поэтому продвижение Австро-Венгрии в Боснию и Герцеговину едва не привело к войне с Сербией и Россией, которую в итоге удалось предотвратить только благодаря тому, что Германия решительно вступилась за своего дунайского союзника, оказала на Россию значительное давление по дипломатическим каналам и тем самым заставила Сербию отступить. Такой образ действий был рискованным, поскольку мог привести и Германию к войне с Россией и Сербией. Но Россия была на подобный исход не готова, и расчет германского правительства оправдался. Но какой ценой! Германо-российские отношения ухудшились, во Франции и Великобритании вновь усилился страх перед гегемонистской политикой Берлина, и политическая изоляция Германской империи еще более усилилась[35]. Попытки изолировать Францию и нападки на ее колониальную политику были столь же рискованными, сколь и противоречивыми. Чтобы ослабить франко-английский альянс, рейхсканцлер Бюлов уже в 1905 году подстроил кризис в Марокко, но его результатом стало лишь дальнейшее укрепление этого альянса. Через шесть лет та же авантюра была инсценирована еще раз: Германия вновь выступила против французского продвижения в Марокко, однако цель маневра заключалась в том, чтобы в конечном итоге согласиться с этим продвижением, если Франция взамен уступит Германии некоторые африканские колониальные территории. Это был одновременно и способ удовлетворить значительные ожидания немецкой общественности, которая настаивала на расширении «мировой политики» Германии и приобретении новых заморских владений, хотя Германия в Марокко не преследовала никаких существенных собственных интересов. Отправка канонерской лодки в Агадир призвана была путем демонстрации военной силы подчеркнуть притязания Германии и заставить Францию уступить. Однако, вопреки намерениям Германии, за очень короткое время этот эпизод разросся в серьезный конфликт, который в итоге даже привел к опасности европейской войны, когда Великобритания полностью встала на сторону Франции.
Результат этой акции, организованной с большими затратами, был весьма скудным: Франция предложила Германской империи обмен африканскими владениями – Того на часть Конго – и взамен получила «свободу действий в Марокко». В очередной раз агрессивные действия Берлина укрепили англо-французский союз и еще больше усилили недоверие к Германии относительно целей ее внешней политики.
Внутриполитические последствия инцидента были еще более серьезными. Ведь действия Министерства иностранных дел и рейхсканцлера еще больше усилили и без того большие ожидания. Когда стал известен результат переговоров, разочарование переросло в бурю протеста всех политических сил, кроме социал-демократов, против якобы слабой политики правительства. Разочарование колониальных энтузиастов вылилось в усиление гнева против «высокомерной» Британской империи («вероломного Альбиона») – и во все более громко выражаемую готовность пойти на риск войны ради достижения Германией «мирового авторитета». Впредь, писал председатель Национал-либеральной партии Бассерман статс-секретарю иностранных дел, нельзя больше мириться с тем, что «наши конкуренты на мировом рынке захлопывают дверь перед нашим носом в тех областях, которые еще свободны. Нацию, которая, как немецкая, должна расширяться, чтобы не задохнуться от избытка населения, это неизбежно приведет к тому, что война останется единственным ultima ratio»[36]. Распаленные националистические настроения такого рода еще больше ограничивали правительству империи свободу маневра во внешней политике, когда оно, учитывая все более угрожающую ситуацию, пыталось достичь определенного компромисса с Великобританией и, прежде всего, проводить дальнейшую колониальную экспансию в координации с Лондоном. Несмотря на благоприятные предзнаменования, начатые переговоры по разоружению и разрядке не увенчались успехом. Германия не была готова существенно ограничить вооружения, а Великобритания отказывалась брать на себя обязательства нейтралитета в случае конфликта, так как не хотела давать Германской империи свободу действий для проведения гегемонистской политики на континенте.
Провал этих переговоров придал дополнительный импульс активности правых сторонников жесткой линии. Пангерманский союз, например, теперь открыто заявлял, что Германии придется бороться за свое «место под солнцем», если потребуется, военным путем. Публицисты снова и снова указывали на то, что Германская империя не была бы создана в 1871 году без победоносных войн против Дании, Австрии и Франции. «Если в последних больших войнах мы боролись и сражались за наше национальное единение и, таким образом, за наши сильные позиции в Европе, – писал весной 1912 года военный писатель Фридрих фон Бернгарди, которого в то время много читали, – то сегодня мы стоим перед более важным решением – превратимся ли мы в мировую державу». Война, продолжал он, является «основой всякого здорового развития» и потому «не только биологической необходимостью, но и нравственным требованием, а в качестве такового – незаменимым фактором культуры». Применительно к текущей ситуации он делал из этого вывод, «что войны за наше положение мировой державы нам ни при каких обстоятельствах не избежать и что задача заключается отнюдь не в том, чтобы откладывать ее как можно дольше, а в том, чтобы начать ее при максимально благоприятных условиях». Это же мнение высказывалось и в консервативной прессе. В газете Die Post от 26 ноября 1911 года говорилось: «В широких кругах преобладает убеждение, что война может принести только выгоду, поскольку она прояснила бы наше шаткое политическое положение и привела бы к оздоровлению многих политических и социальных ситуаций». Реплика из зала, прозвучавшая во время речи лидера СДПГ Августа Бебеля в рейхстаге при обсуждении кризиса в Марокко, хорошо отражает эту позицию: «После каждой войны становится лучше!»[37]
Драматическая эскалация событий между 1912
