и долговязый, но худой настолько, что сквозь кожу видно каждую косточку.
– Что ж вас, совсем не кормили, что ли? – подкладывала кашу по мискам Матрена. – Ешьте, никто не отберет. Маша, молочка плесни им еще.
– Кормили. – Павлик ел медленно, хотя больше всего ему хотелось проглотить эту кашу с миской вместе. Ему казалось, что ничего вкуснее он никогда не пробовал. – По норме, как положено.
Он взял нож и отрезал небольшой кусочек хлеба.
– Вот столько давали нам.
Матрена зажала рот рукой.
– Как же ж вы…
– Мама нам свой хлеб отдавала. Только я брать не хотел. А она ругалась…
– Мамка ваша…
– Нет ее. Еще до нашего отъезда не стало.
– А батя? – Маша подвинула Павлику кружку с молоком.
– А отец на фронте… был… в самом начале еще он… – Павлик заплакал, уткнувшись в сложенные на столе руки.
Ниночка, глядя на брата, заревела тоже.
Матрена покачала головой и, почти силком подняв голову Павлика, заглянула ему в глаза.
– Не плачь, родный мой! Есть у вас теперь и дом, и родня. Родителей помните своих и чтите, а вот плакать не надо. Отплакались!
Матрена подошла к шкафчику и достала оттуда тряпицу, в которую был завернут сахар. Отколов несколько кусочков, она раздала его детям.
– Посластитесь! И пусть горе подождет за порогом. Не пускайте его в дом.
Дети прижились в семье Матрены. Павлик охотно брался за любую работу, помогая Матрене по хозяйству и охотно занимаясь с ребятами уроками. Маша не уставала удивляться, сколько он знает.
– Папа говорил, что нужно много читать! В знании вся сила! – Павлик объяснял Маше очередную тему, и она ахала, как легко и понятно он это делал.
– Павлик, тебе надо учителем в школе работать.
– Может быть и буду. Но это очень много учиться надо. А негде пока.
– Ничего, сынок, вот закончится беда эта и будет все. И учиться будешь, и другим ума дашь. У тебя это хорошо получается.
Ниночка, как будто успокоившись, что больше никуда бежать не надо, неожиданно разболелась. Она металась в бреду, сгорая от жара, и Матрена тихонько затеплила лампадку, которая осталась ей от бабушки.
– Помоги, Господи! Сколько вынесли эти дети… Спаси и сохрани!
Маша видела, как молится ночами мать, не отходя от кровати, где бредила Ниночка, и тихонько шептала следом за ней.
– Помоги…
Почему-то ей совсем не было совестно. Мало ли, что говорили в школе. Мама всегда знала все лучше. И если она так делает, значит это точно поможет. Вот только говорить об этом никому нельзя. Это Маша знала и понимала. Когда-то бабушка сказала ей:
– Не все верят, Машутка. Кто-то считает, что Бога и вовсе нет. Только я тебе так скажу. Коль нет Его, так и волноваться нечего, а коли есть Он там, на небе, так не грех и спасибо сказать Ему и попросить, о чем нужно. Бог ведь Он такой. Все видит, все знает. И все может. Это ты хорошо помни. А еще запомни вот что. Если ты чего просишь, да не получаешь, не спеши пенять Ему. Может не на добро просила. Мы ведь думаем по-своему, маленьким умишком, а Он-то – большим. И видит дальше, и знает больше. Поняла? Я вот тебе расскажу. Была у меня сестра. Ты ее не помнишь, давно это было, еще мамка твоя не замужем была, а махонькой девчонкой бегала. Сестра моя была красивая. Многие ее замуж звали, а только пошла она по любви. Батюшка наш ее сильно жалел и неволить не хотел. Выбрала сама, кого хотела. Да только он ее не выбирал. Уж как она молилась. Ночи на коленках стояла. Вот и вымолила себе того, кого присмотрела. Как уж там получилось, не знаю, а только позвал он ее замуж. Да только хорошего ничего там не вышло.
– Почему?
– А потому, что она его любила, а он ее – нет. Бил, издевался всяко. Троих детей она в сыру землю положила, а после и сама туда легла. Как думаешь, на добро просила?
– Нет!
– Вот и мне так кажется. Бог-то даст, а вот что делать с этим добром потом – большая задача.
Маша тогда кивала, не понимая и половины того, что говорила бабушка, но старалась запомнить каждое слово. И сейчас все это вдруг всплыло в памяти и, слушая мамину молитву, Маша тихонечко добавляла:
– На добро дай, Господи!
Ниночка поправилась. Зинаида принесла последнюю оставшуюся с лета крынку с медом. Капитолина, которая была знатной травницей, меняла составы, выпаивая Нину, и охала:
– Бедное дите! Нечем ей бороться-то… Сил нет.
Вместе, сменяясь у постели, они выходили Ниночку, и к весне, как только побежали ручейки по улицам, бледная, но уже окрепшая девочка садилась у окошка и смотрела, как пускают кораблики ее братья.
– Мама! Там опять! – Маша распахнула дверь и тут же ее прикрыла. Не хватало еще Ниночку застудить снова!
– Что опять, доча?
– Детей опять привезли!
– Пойдем, глянем! – Матрена привычным движением накинула платок на плечи.
За год Матрена приняла в своем доме больше двадцати ребятишек. Женщины качали головой.
– Куда столько? Как справляешься?
– А хорошо мы справляемся! Вот Федор вернется, так еще лучше будем!
Матрена лукавила. Тяжело было. Тяжело и хлопотно. Но, глядя, как укладываются спать ее дети, она улыбалась. В тепле, не голодные и кричать по ночам перестают через какое-то время. Значит страх уходит. Значит чувствуют они, что безопасно им в ее доме.
Федор вернулся. Единственный из всей деревни целый и на своих ногах. Кроме него да младшего сына Зинаиды, бумаги на которого пришли по ошибке, из мужиков в деревню не вернулся никто. Зинаида хлопнулась в обморок от счастья, а потом на радостях накрыла стол и сидела с сыном, держа его за руку чуть не до утра.
– Мама, я живой, живой! Ну, не плачь! Мы же теперь вместе! Никуда уж больше от тебя не денусь.
Федор, которому еще на станции Михалыч рассказал, что творится у него дома, сначала ошалел.
– Письма были давно. Шестерых взяла, писала.
– Так, то когда было! – усмехнулся Михалыч.
– Почта! Будь она неладна! Так сколько, Михалыч?
– Много, Степаныч, ох и много! Богатый ты теперь!
– Ну, жена, знакомь с детями! – Федор только крякнул, увидев, какая орава теперь живет в его доме. И замолчали самые языкатые сплетницы, глядя, как шагает вереница из парней вслед за отцом по деревне.
– Экая семья знатная получилась! – улыбался в усы Михалыч, провожая взглядом Матренин выводок.
* * *
Наши дни.
– Вот, Машенька. Здесь твоя прабабушка. А это,
