значит, прадед. Очень хорошие люди были.
– Я вижу, бабуленька! Раз, два, три…
– Двадцать шесть. Четверо своих и двадцать два приемных. – Ниночка протерла памятник, бережно смахивая пыль с подписей под именами родителей. – Все выросли. Ни одного не потеряли. Все в люди вышли. Да ты и сама видела. Брат мой, Павлик, как и хотел, учителем стал. Мама тогда целый год копила, чтобы его на учебу отправить. В Москве учился. Если посчитать, сколько из наших по ученой части пошли, так целую школу учителей собрать можно. А все благодаря родителям. И врачи, и военных трое, и даже певица у нас есть. Да ты помнишь! Мы к тете Наде ездили в прошлом году.
– Это та, что в Оперном театре поет?
– Она. Ох, как мама ее берегла! Все мечтала услышать в полный голос. Не получилось.
– Почему?
– Ушла раньше. Болела сильно. А потом и папа вслед за ней отправился. Все говорил: «Куда я без Матренушки…»
– Бабушка, а ведь они герои…
– Конечно, родная. Все по-разному Родину защищали. Родина – это ж не только земля, это еще и люди. А дети – это тоже люди, только маленькие. Их еще людьми сделать надо. Родители наши справились! Память о них живая по земле ходит и много лет еще ходить будет. А если кто забудет, так, как мама говорила: «Позору не оберется!»
– Не забудет… – Маша тихонько погладила памятник. – Я точно не забуду. И детям своим, если они у меня будут – не дам. Такое нельзя забывать.
– Нельзя, родная, нельзя… Грех это.
– Ба, ты ж неверующая!
– Это кто тебе такую глупость сказал? – Нина возмущенно фыркнула. – Много ты знаешь!
– А если Бога нет?
– Если нет – так и переживать нечего, а если есть? Вот то-то! Мамочка моя умная женщина была.
– А как же она в Бога верила, если тогда нельзя было?
– А кто может человеку запретить душу свою править? Никто! Я сама не помню. Это Павлик мне рассказывал, как отобрала она меня у смерти своей материнской молитвой. Я перед тобой стою, значит работает это? – Маша кивнула. – Вот и мамочка наша верила, что работает. А раз она верила, то нам тоже нужно. Ей лучше знать!
Маша кивнула и глянула на фотографию на памятнике. Все старые фото, которые она видела до этого, были на один манер. Суровые лица, поджатые губы. А Матрена улыбалась. И почему-то сейчас Маша поняла, что эта женщина несла в себе удивительную силу. И имя этой силе – Жизнь.
Моральный кодекс бабы Мани
– О! Марья! Ты-то мне и нужна! Стой! Подожди меня! – маленькая, круглая, как колобок, женщина замахала руками и прибавила шаг, догоняя мелькнувшую в конце проулка женщину.
– Чего тебе, Сима? – та, которую звали, обернулась.
Лицо у нее было странным. С одной стороны, на нем были все ее года до копеечки, все шестьдесят семь, и никак не меньше, а с другой…
Такие лики писали когда-то на иконах. Строгие, одухотворенные, сияющие каким-то своим, внутренним светом.
И глаза!
У Маши они были черные как ночь, и глубокие, словно озеро в лесу, недалеко от поселка. В нем никто из местных не купался. И даже близко подходить не решались.
Почему его обходили стороной, никто толком не знал. Верили слухам. А уж после того, как несколько лет назад там утонул пьяненький Василий, перепутавший тропинку в лесу по дороге в свой дом, который выделило ему лесничество, слухи сменились испуганным ропотом.
– Это Машка ему за себя отомстила! Ох, и ведьма! Столько лет ждала и все-таки достала его!
Высказать ей в лицо подозрения никто так и не решился, но матери поселка теперь строго следили за ребятишками, каждый погожий летний день начиная со слов:
– Узнаю, что на озере был, домой лучше не приходи!
Молодое поколение во всякие сглазы и наговоры не верило. На озеро, конечно, бегали втихаря, но купаться в нем все же побаивались. Черная, словно смоль, вода и манила к себе, и отталкивала, а дна не достать было даже палкой. Поэтому ребятня играла на полянах вокруг, собирала землянику и пугала друг друга рассказами о водяных и леших.
Куда идти, если вдруг мать узнает, что ее приказ был нарушен, знали все дети в поселке.
К бабе Мане, конечно!
Ее никто не звал тетей или по имени-отчеству. Только вот этим ласковым – баба Маня. Как свою бабушку, чьи руки всегда пахнут тестом.
А так и было! Мария пекла каждый день, точно зная, что прибежит кто-то из ребятни, голодный и заполошный. Чмокнет в щеку и попросит, приплясывая на месте:
– Баб Мань! Дай пирожка, а?!
Все дети в поселке знали дорогу к дому Марии.
А как иначе-то?
Там и пригреют, и накормят чем-нибудь вкусным, и пожурят. Но так, что не обидно будет, а новая сказка пойдет потом гулять по поселку с обязательной присказкой:
– Не проболтайтесь, что это баба Маша рассказала!
Детей Мария очень любила, и болью неизживной горело у нее в душе то, что сама она матерью так и не стала. Вот потому и привечала Мария чужих ребятишек. И весь поселок, конечно, знал, что они бегают в ее небольшой опрятный дом на краю поселка. Знал и молчал.
И были тому причины.
История эта была грязная и страшная. Ее передавали своим дочерям по секрету, пытаясь уберечь от беды.
– Не ходи вечерами одна! Не надо, доченька!
– Почему, мам? Кто меня здесь тронет? Все ж друг друга знают!
– Марию, вон, тронули! Да так тронули, что всю жизнь девке испоганили!
– Как?!
– Пока отца нет – слушай! И помни! Узнаю, что где-то трепанула языком своим, не помилую! Не посмотрю, что заневестилась! Хворостину возьму и по всему поселку погоню, поняла?!
– Ой, мам! Ну что ты со мной как с маленькой? Рассказывай!
– Ладно… Историю эту мне бабушка рассказала. Она с Машей дружила, хоть и чуть помладше была. С Машей и с подругой ее, Танечкой Селиверстовой…
– А это кто, мам? Я такую не знаю!
– И не можешь знать. Селиверстовы давно уже уехали из поселка. Вот как Танюшку свою схоронили, так и подались отсель, чтобы душу не надрывать лишний раз.
– А что с ней случилось? С Таней?
– А вот я тебе и рассказываю. Слушай, а не перебивай!
– Молчу!
– Танюшка была самой близкой подружкой Маши. Дружили так, что в поселке пошучивали. Сестры! Не иначе! Родились с разницей в день, жили в соседних дворах, и похожи были, как две капельки.
