он горько пошутил: «Не знаю, переживем ли мы с тобой год моратория реформирования РАН. У тебя, правда, есть для этого стимул — отметить свое 85-летие. В любом случае, хорошо тебе встретить Новый год, и обещаю оставить силы для твоего юбилея». Увы, жизнь распорядилась иначе…
Подаренная нам с дочерью последняя книга Николая Шмелёва называлась «Кто ты?». Эта книга о смысле жизни и о тех вопросах, которые каждый из нас задает самому себе: «Кто ты?» и «Кто мы?». Нам всем предстоит на них еще отвечать. Мало спрашивать друг друга: «Что делать?» и «Кто виноват?». Пора самим уже приниматься за дело. Не допускать, чтобы будущее вечно опрокидывалось в прошлое. Не дай Бог — в вечное…
Л. И. Медведко
Доктор исторических наук
Жизнь, опрокинутая в вечность
В Рождественскую ночь не стало Николая Петровича Шмелёва.
Эта потеря стала для нас с отцом невосполнимой утратой. Из всех интеллектуалов, с которыми нам доводилось общаться, он был не просто интеллигентным, но и душевным человеком. Николая Петровича я знала как близкого друга отца и нашей семьи много-много лет. Я любила присутствовать при их встречах, т. к. это было всегда интересно и увлекательно. Иногда они спорили, а иногда просто говорили по душам. Но часто эти задушевные беседы носили весьма острый и полемический характер. Николай Петрович был неординарный и незаурядный человек во всем.
Со студенческих лет помню его широкое лицо с вдумчивыми глазами — умный и проникновенный взгляд Будды поверх очков, все знающего и все понимающего, с чуть грустной улыбкой. Блестящий экономист, ученый энциклопедических знаний, эрудит, писатель, лектор. Сколько разных ипостасей было у этого удивительного человека. Он всегда прекрасно одевался. Умел это делать, будучи с ранних лет приобщенным к «верхам»: ухоженный, благоухающий, в белоснежной рубашке, обычно при галстуке, приятный силуэт в добротном пальто и в кепи, со вкусом заломленной немного набок, и с неизменной сигаретой в руке. Весь его доброжелательный и миролюбивый вид располагал к задушевной беседе. Он мог быть и непримиримым, когда дело касалось его жизненных принципов и политических взглядов. Своим вроде тихим и мягким голосом Николай Петрович действовал гипнотически не только на меня. К нему всегда прислушивались — будь то международные конференции или дружеские застолья в нашем доме на Ленинском. Это была его особенность — внушать людям доверие к себе. А в кругу друзей с него спадала пелена официальности, и он становился веселым и остроумным собеседником, сыплющим цитатами, изящными шутками и анекдотами. Нередко они пикировались с отцом, а иногда наперебой, словно соревнуясь, читали друг другу стихи любимых поэтов. Я больше нигде и никогда не видела таких застолий, какие происходили в нашем доме. Кто только у нас не бывал, и физики, и лирики, и писатели, и дипломаты, и ученые: Евгений Примаков, Георгий Мирский, Александр Пятигорский, Георгий Куницын, Николай Шмелёв, Чингиз Айтматов, Радий Фиш, Татьяна Григорьева, Георгий Гачев, Лев Грибов, Александр Медовой, Евгений Пырлин и другие. Атланты духа и интеллекта. Каждый — необыкновенная личность, каждый — исключительный профессионал в своем деле. Люди-вехи, люди-эпохи. Они уходят. И люди такого уровня встречаются теперь все реже и реже. Но каждый раз, когда бы я ни встречалась по жизни с Николаем Петровичем, я испытывала то юношеское восхищение этим необыкновенным человеком.
Тогда, в 80-е гг., было немного писателей, которых мы с юношеским максимализмом причисляли к «настоящим и стоящим». Николай Петрович стал для меня одним из первых среди них. Его статья «Авансы и долги» произвела в свое время эффект разорвавшейся бомбы. Статью обсуждали все, и стар и млад: на круглых столах в научных институтах, на кухнях, в общественном транспорте и в очередях в парикмахерских. С нее и началась перестройка с «новым мышлением». А потом мы читали «Пашков дом» и в его героях узнавали себя. Но как непросто было видеть себя в таком зеркале…
Его рассказы были интересными, содержательными, емкими по сюжету, эмоционально насыщенными. Тематика их самая разнообразная: о дружбе, любви, предательстве, верности, о нравах в «верхах» и о нелегкой жизни простых людей. В его рассказах и повестях чувствовалось дыхание времени — неотвратимость смены строя, назревавшая жажда перемен, а потом боль разочарования и утраченных иллюзий. Читая его книги, создавалось впечатление, что смотришь захватывающий фильм с калейдоскопом персонажей и сюжетных линий. Как-то я сказала Николаю Петровичу, что в будущем наш сложный перестроечный период 80–90-х гг. будут изучать по его рассказам, как дореволюционное прошлое — по рассказам Чехова. Помню, как он искренне удивился: «Ты правда так думаешь? А то меня все время принимают почему-то только за ученого, а ведь я еще и пишу». В его словах чувствовалась грусть от того, что так долго он писал в стол и так долго ему не давали пробиться к ЕГО читателю. Когда он рассказывал, с какими людьми его сталкивала судьба и чему он был свидетелем, он часто повторял: «Теперь это все пища для ума и размышлений». Частью этих размышлений он поделился в своих зарисовках «Curriculum vitae». Николай Петрович обладал редким даром — он умел сопереживать, сочувствовать и пропускать чужую боль через свое сердце. Когда меня постигло горе и я потеряла мужа, писателя Сергея Лукницкого, приблизительно в то же время, когда и у Николая Петровича умерла жена Гюли, он был не только понимающим другом, но и сострадающим Человеком. Но нас связывала не только общая непростая судьба, но и общие литературные и культурологические интересы.
С отцом он чаще говорил о политике, а со мной любил говорить о литературе, истории, культуре. Как-то мы с ним заговорили о Боге и оба почти одновременно, не сговариваясь, вспомнили слова Бердяева: «Веришь — есть Бог, не веришь — нет Бога». Вздохнув, Николай Петрович тихо прошептал: «Господи, верую! Помоги моему неверию!» Всю жизнь он искал Истину в самом высоком понимании этого слова.
Часто мы говорили с Николаем Петровичем о наболевшем и волнующем нас обоих — о культуре и образовании. А так как я вполне осознавала, что веду «беседы с Сократом», то по горячим следам, иногда тезисно, записывала поразившие меня высказывания:
«Фундаментальная культура — это корни, которые питают новые побеги, а ее планомерно разрушают. Наша культура сегодня все время уступает масс-культуре. Как начался процесс одичания населения в начале 90-х, так он и продолжается. Запущена целенаправленная программа дебилизации страны: агрессивно — по телевидению, скрыто — в образовании. ЕГЭ закрепляет этот процесс. Вместо того чтобы научить МЫСЛИТЬ молодых
