лесника, пока не появился новый хозяин, подонок этот…
Нинка в очередной раз сглотнула появившийся в горле комок, медленно провела по лбу ладонью, будто стирая в памяти тягостные видения, и замолчала, уставившись в одну точку. Василиса не тревожила её, ждала, когда та успокоится.
Так продолжалось минут пять. Василиса не выдержала, подсела к Нинке, обняла её за плечи.
— Может, не надо вспоминать? — почти шёпотом произнесла она. — Зачем рвать душу лишний раз?
— Нет, Васска, — вздохнула Кувалдина, — хочу, чтобы ты выслушала меня до конца. Коль уж коммунисты истребили всех священников, перед которыми я могла бы исповедаться, то теперь я это сделаю перед тобой. Ты чиста душой, и оцениваешь поступки человека по божьей шкале. Значит, поймёшь всё правильно и, думаю, не осудишь меня слишком сурово. Я должна рассказать свою тайну, выговориться, наконец… Не могу я больше носить её в душе. Эта тайна, как огонь, жжёт меня изнутри, и, как тяжёлый камень, тянет вниз…
Василиса плотнее прижалась к Нинке, приготовилась слушать жуткую историю…
***
Прошло не меньше минуты, прежде чем Нинка продолжила свой рассказ. Скривившись, как от зубной боли, наконец разомкнула губы.
— Звали этого подонка Максимом. Едва он переступил порог избы Захара Егоровича и побросал свои вещи на пол, так сразу начал излагать условия моего проживания. Сказал, что кусок хлеба, который ему придётся отрывать от себя, чтобы меня, значит, прокормить, нужно будет отрабатывать, потому, как я ему никто. Ни дочь, ни сестра, ни дальняя родственница даже. Даром он меня кормить не собирается. Я ответила, что согласна, что это правильно, потому как я и сама не хочу сидеть на чужой шее и чувствовать себя дармоедом. Я тут же заверила: буду помогать, чем смогу. Стану печь топить, готовить еду, стирать, помогать в работе лесника — Захар Егорович обучил меня многому в своей работе за пять лет. Думала, придётся делать то же самое, что я делала, живя с приёмным отцом. Этот подонок выслушал меня, усмехнулся в бороду, подкрутил пальцами свои тараканьи усы, а сам блудливыми глазищами похотливо шарит, шарит по мне с ног до головы, будто раздевает. Стою я перед ним, точно голая, и краской лицо заливается. Мне было пятнадцать лет, а выглядела я на восемнадцать. «Нет, — говорит, — этого недостаточно. Будешь гасить мою мужскую потребность натурой, когда захочу. А потребность эта горит во мне жарким пламенем круглые сутки». И заржал на весь дом, как жеребец — громко так, пронзительно. Первые три дня он знакомился с участком, с утра до вечера пропадал в лесу и возвращался в дом поздно. Поужинает, посмотрит на меня также похотливо, как в первый день, ухмыльнётся себе в бороду и уйдёт дрыхнуть в соседнюю комнату. Мне даже тогда подумалось, что он пошутил насчёт оплаты. Такая уж у него получилась грубая и неудачная шутка, и всё обойдётся. Жизнь, конечно, уже не будет такой беззаботной, как при Захаре Егоровиче, но противоречия наши как-нибудь притрутся, улягутся со временем. Мне нужно было лишь до весны продержаться. Я готова была потерпеть это время.
— А весной что?
— Весной я собиралась уйти в город и устроиться на работу. Я ведь, чтобы не отправиться в приют после смерти отчима, сожгла в печке свою метрику. Следователю сказала, что весной мне исполнится восемнадцать лет и попросила его помочь с оформлением паспорта. Следователь оказался хорошим и добрым мужиком. Он поверил моим словам, с кем-то там обсудил моё положение и без лишней волокиты очень быстро сделал паспорт. В это же самое время договорился в лесхозе, чтобы мне дали возможность дожить в доме лесника до весны. Так вот я стала старше своего истинного возраста на два с половиной года.
— Повезло тебе с хорошим человеком, — задумчиво произнесла Василиса. Перед глазами из памяти выплыло лицо следователя, который вёл дело отца. — У моего отца следователь оказался не таким добрым…
Кувалдина никак не отреагировала на слова Василисы. Она была полностью поглощена своими воспоминаниями и сейчас подходила к самой вершине необычной исповеди.
— Через три дня новый лесник предпринял попытку завладеть мною, — продолжила свой рассказ Нинка. — После ужина, когда я мыла посуду, он подкрался сзади, сграбастал меня, развернул лицом к себе и прошипел: «Ну, что Меланья, фунт хлеба ты уже съела, пора расплачиваться…» и, как охапку дров, поднял и понёс перед собой в свою комнату. Как я вырвалась из его звериных лап — не помню точно. Наверно, стукнула его по башке чашкой, которую не выпускала из рук всё это время, или покусала. Может, и то, и другое. Запомнила только, как в испуге пятилась к печке, а потом за ней шарила руками ухват. Максим рычал и двигался следом за мной… Глаза его сделались дикими и злыми, сверкали, как у голодного зверя. Остановился он, когда увидел ухват в моих руках.
Голос Нинки в этот момент дрогнул, она остановила на какой-то момент повествование, чтобы глотнуть побольше воздуха и сделать небольшую передышку.
— И что…ты его отходила ухватом-то? — спросила Василиса, вспомнив подобный эпизод из своей жизни.
— Нет, не пришлось. Выставила я ухват перед собой, крикнула: «Не подходи, гад, иначе зенки тебе выколю, незрячим сделаю»! Он и остановился. Постоял немного, а потом матюгнулся и ушёл к себе в комнату. Я подумала, на этом всё закончилось и больше не стоит мне опасаться, ведь я его предупредила. Домыла посуду, легла спать. До полуночи не сомкнула глаз, размышляла, как быть дальше, как дожить с извергом до весны? Всякие варианты в голове крутились, но ни на каком из них я не остановилась, так и уснула. А под утро всё ЭТО и произошло…
Василиса на миг представила картину, как крадётся насильник в спальню к Нинке, как наваливается на неё всем телом, как та дико кричит в испуге, пытается вырваться. Представила, и ей стало не по себе. «Вот так иногда, в одно мгновение рушатся все мечты, надежды, рушится сама жизнь невинного человека,» — подумалось ей.
— Подкрался он ко мне бесшумно, ни одна половица под ним не скрипнула, — заговорила Нинка вновь после небольшой паузы. — Очнулась я ото сна уже под ним и дыхнуть не могу — так сильно сдавил он грудь, подлец, мёртвой хваткой. «Ну, что, чья взяла? — спрашивает. — Твой ухват или моя хитрость? И запомни, девка: в этом доме я твой хозяин, а ты моя рабыня, поняла? Прикажу целовать мои ноги по утрам — будешь, никуда не денешься. А коли станешь перечить — изобью до
