нет в общежитии? – спросил Бескоровайный.
Никто не знал.
– Видимо, произошло короткое замыкание, – ответил за всех Безухин. – Это надо выяснить – что с проводкой, не смотрели еще. Когда раздался шум, я побежал, свет включить, конечно, пытался, но электричества не было. А что там с проводкой или с пробками – надо разбираться теперь.
– Ни в одной квартире света нет?
– Да-да, ни у кого нет света! Там Заболотский уже полез, пробки смотрит в коридоре, – зашумели все.
В это время зажегся свет.
– Пробки вылетели! – объявил Заболотский, появившись в дверях.
Бескоровайный вновь обратился к Соргину:
– Извините, Александр Павлович, я должен вас задержать, – буркнул он, глядя в сторону. – До утра, по крайней мере. А там майор Павлов разберется.
Соргин молча протянул руки, чтобы на них надели наручники.
Глава 26
Хмурое утро, или Обстоятельства проясняются
Бескоровайный не стал беспокоить Павлова ночью, однако, после раздумий, все же разбудил его рано утром, еще шести не было. Телефонным звонком. Доложил о случившемся.
Майор сразу же начал действовать. Прежде чем допрашивать задержанного, он отправился в общежитие.
Возле двери в коридор он увидел Веру Пафнутьеву. Заспанная Прасковья Ивановна открывала ей. Пафнутьева только что вернулась из Грибановки. Ей сообщили о беде, произошедшей с мужем, и тот самый брат, день рождения которого сегодня собирались отмечать, привез ее на машине.
Дверь в квартиру была опечатана. Майор сам снял печать, предварительно ее хорошо осмотрев. Все было в порядке. Они вошли вместе.
Поскольку еще не рассвело, Вера сразу включила свет, электричество работало.
При ярком свете стало видно, что глаза у женщины заплаканные. Она рассказала, что отправились они на день рожденья вчера днем всей семьей и собирались там заночевать.
– Почему же муж оказался ночью дома? – спросил Павлов.
– Он вспомнил, что мог оставить включенным утюг, и вернулся. Уже поздно уехал, последним автобусом. То есть домой должен был прийти пол-одиннадцатого. Назад, конечно, ехать было уже поздно. Он намеревался утром вернуться в Грибановку.
– Кто знал о том, что квартира будет ночью без жильцов? вы кому-нибудь говорили об отъезде?
– Да все знали! Какой тут секрет? И я говорила, что в Грибановку едем, и Гена не скрывал, что брату сорок лет… В общежитии все знали! Видели многие, как мы выходили – с подарками, с вещами.
– Пропало ли что-либо у вас в квартире? Проверьте, пожалуйста!
Вера долго рылась в комоде, прикрывая его содержимое от милиционера.
– Нет, не пропало. Деньги здесь лежали, они целы.
– Было ли в квартире еще что-либо ценное?
Женщина пожала плечами.
– Нет, ценного больше ничего не было. Золотое колечко есть, так оно у меня на руке. Цепочка – тоже на мне, мы ж на день рожденья ехали, я все лучшее надела.
Павлов обратил внимание, что разорен только письменный стол: вещи в шкафах никто не трогал, а стол был разворочен, бумаги валялись на полу.
– Что ваш муж держал в письменном столе?
Вера смутилась, тень надвинулась на ее лицо. Но она быстро справилась с собой:
– Он же преподаватель… Там, конечно, и конспекты были, и списки студентов, и диссертация его… Он диссертацию писал.
Павлов задумался. У Пафнутьева он тоже учился. Так, ничего особенного. Скорее, слабый преподаватель. Случалось, не мог решить задачки, которые не представляли большой сложности для способных студентов – например, для Павлова. При этом незлой. Оценки завышал, двоек не ставил, поэтому студенты относились к нему в целом хорошо. Однако вряд ли его диссертация так ценна, чтобы грабеж из-за нее устраивать… Соргину она уж точно не нужна.
Майор усмехнулся.
– Вера Петровна, – сказал он, – посмотрите хорошо и не спеша, что у вас пропало. Может быть, обнаружите какую-то пропажу или вообще нечто особенное. Я пока, если вы не против, замок ваш хорошо осмотрю и с другими жильцами поговорю.
Замок, конечно, был самый простой и свидетельствовал о том, что его открывали отмычкой. Впрочем, то же самое ему и Бескоровайный говорил, только у того сомнения были – может, это не сейчас, давно неподходящим ключом открывали. Нет, свежие царапины.
«Уже нестыковка, – подумал майор. – Соргин влез в окно, разбив стекло. Так он сам утверждает, и это подтверждено фактами. Кто же незаконно проник в дверь?»
Было еще очень рано. Будить жильцов Павлову не хотелось. Он решил побеседовать с Прасковьей Ивановной – она только что дверь им открывала, вряд ли заснула опять – вон полоска света под дверью, электричество включено.
Прасковья Ивановна действительно больше не ложилась. В байковом халате и теплой фуфайке (в комнате было прохладно) она сидела возле стола, задумчиво глядя в окно. Увидев Павлова, нисколько не удивилась.
– Входи, садись. А я вот сижу жду, когда ж ты ко мне зайдешь.
– Почему ждете? Есть что сказать?
– Ну, смотря что ты спрашивать будешь. Что-то и знаю, может.
– Хорошо. – Майор достал бумаги, начал записывать. – Знали ли вы, что Пафнутьевы всей семьей будут ночевать в Грибановке?
– Знала, конечно. Вера рассказывала, что на день рожденья к брату евонному едут и заночуют тама.
– К евонному – это Геннадия брату?
– Ну да, хозяйскому, значит. К брату хозяина. У его Николаем брата зовут, в Грибановке живет…
– Достаточно о брате. Кроме вас, кто знал об отъезде семьи?
– Да все знали. Вера еще дня за три говорила, что дочка школу один день пропустит, сокрушалась. А не ехать – нельзя. Круглая дата, сорок лет брату исполняется. Веру и помочь просили с готовкой. И…
– Ну хорошо, хорошо… Достаточно. А видели ли вы, когда Геннадий Пафнутьев вернулся вечером?
– Нет, этого не видела… Как он проскочил?.. Я, наверное, телевизор смотрела, вчера кино было хорошее, вот и не услышала. Но закрыла я дверь ровно в одиннадцать. Наши все дома были. Значит, он до одиннадцати еще вернулся.
Прасковья Ивановна несколько десятилетий проработала в институте уборщицей. Убирала и в этом общежитии, еще когда оно было студенческим, сразу после войны. В те годы и закрепилась за ней обязанность закладывать дверь на ночь огромным, во всю дверь, дубовым засовом. Выйдя на пенсию, она по собственному желанию сохранила за собой эту обязанность. Жильцы с закрытой на засов дверью охотно смирились, никого это не смущало. Комната Прасковьи Ивановны располагалась при входе. Если кто приходил позже одиннадцати, стучали ей в окно, будили. Да и днем Прасковья Ивановна, когда не смотрела телевизор, смотрела в окно – кто вошел, кто вышел. Кажется, окно ей нравилось больше телевизора: это была живая жизнь. Она знала обо всех передвижениях жильцов – кто, с кем, когда и где.
– А свет когда погас? Электричество во сколько выключили?
– Этого не знаю. Я в начале двенадцатого ложилась, свет был. Телевизор работал.
