Сам не показывал вида, а зубы постукивали, плечи поеживались, кисти рук посинели до самых запястий. Вода была просто студеной, а ветер к тому же еще и пронизывал до костей, жег кожу лица, точно раздавал пощечины слева и справа…
Иван Демьяныч, пригнувшись к ветровому стеклу, с ухмылкой дьявола глядел впереди себя. Была в его взгляде бесшабашность, но и настороженность была: боялся плывущее торчком бревно пропустить — топляк, или корягу какую. В то же время он изредка оборачивался и бросал скользящие, не без ехидства, взгляды на Федора Ильича. Нитягину, видно, было приятно показать перед гостем и другом былую смелость свою, умение управлять лодкой в бурю. Крепко сидела в нем эта черта — выказывать превосходство при случае.
«Сиди, сиди! — думал сейчас Нитягин о Синебрюхове. — Своя земля греть должна, а она, паразитка, знобит!»
И вообще! Что из того, что Федор Ильич стал инженером, умотал из болотного края туда, где тоже равнинно, только вот — сухо, комарья и в помине нет. Но нет и такого раздолья воды, нет тайги. Что — груши, яблоки! Нитягин, конечно, не против них, но и не соблазнился бы ими. На то пошло, морошка и клюква ему дороже… Что из того, что Синебрюхов ученей его (у Нитягина так и присохла десятилетка), что из того, что Федор Ильич, по рассказам, бывал в разных странах, пил вина заморские, ел пищу не нашенскую, купался в теплых морях? Что из того? Моря… Океаны… А вот тебе наша река — на всю Сибирь протянулась, от Алтая до Ледовитого! И он, Иван Демьяныч Нитягин, можно сказать, абориген, и без всякого «можно» — бакенщик, живет здесь как кум королю. И не он, Нитягин, а Федор Ильич Синебрюхов приехал к нему! На икру, на стерлядь пожаловал!.. Ну, в школе вместе учились, шатались по речкам-таежкам, скитались по урманам — закаляли себя, натаскивали, как собаки, чтобы ведать и знать и про дичь, и про рыбу! Ругались, дрались и — мирились, чтобы еще крепче дружбу держать. Всякое было. Но странно: тогда он, Нитягин, не обижался, а теперь, по прошествии стольких лет, вспоминает былое и досада берет, подступает комок под дых, как изжога… По Тыму когда путешествовали, бабеночка молодая им подвернулась, Нитягин за ней ухлестнул, а она, окаянная, не его, а Федьку выбрала, ему постелила постель! Досадно было тогда…
— Демьяныч! — перебил ход его мыслей Синебрюхов. — На мне сухой нитки нет, а ты все шутишь! Что за охота проверку устраивать мне!
— Откуда ты взял, что это — проверка, что я — специально? — ощерил желтые зубы Нитягин, сдувая брызги с усов.
— Да понял! Или тебя я не знаю по прошлым-то временам! Вечно ерничать лез…
— Обсушимся — не сердись! Мой «острог» уже близко. В печи — смолье, на печи — одежда. Согрею!
Шел снизу толкач — озерный теплоход, вел четыре пустых баржи из-под гравия, сильно буровил воду тупыми носами барж. На пути у такого не стой — сомнет и потопит любое суденышко, судно, потому что такой на реке — великан, многоэтажный дом, и лошадиных сил у него — две тысячи. Федор Ильич, забыв на время про спор и продроглость, залюбовался белой громадиной. И Нитягин заметил это.
— Нравится?
— Красавец!
— В степи таких нет. Сила! Что вниз, что вверх — одинаково прет!.. Я раз поддатый на лодке ехал в сумерках и груженую гравием баржу по ошибке принял за берег… Груженая-то баржа почти вровень с водой идет. Залетел, застрял и уснул.
— Врешь! — не поверил Федор Ильич.
— Ей-богу, правда! А проснулся под утро уже черт-те знает где! Столкнул ведь лодку, не опрокинулся! Вот удивился штурман, когда я из-под бока у толкача вынырнул и деру дал! У всех, кто в рубке стоял, глаза, наверно, по фонарю были!.. Бензину потом назад не хватило, так побирался дорогой. Давали! Меня тут знают.
— Ну, не поверю! Убей — не поверю!
— Врать мне расчету нет, — обиженно сказал Нитягин. — А можешь не верить…
— Рискованный случай. Держись от риска подальше! — просто, без задней мысли, посоветовал Федор Ильич. — Все до поры, все до времени.
Нитягина будто кто подстегнул. Он круто повернул лодку и понесся прямо навстречу озерному теплоходу. Расстояние сокращалось. На мостике вышли из рулевой рубки, глядели и грозили кулаком. А потом и кричать в мегафон давай, мол, номер лодки запишет и в судовую инспекцию передаст, тогда доиграешься.
— И в самом деле, — сказал Федор Ильич. — Изжуют нас и выплюнут! Перестань дурить, детка! — у Синебрюхова в горле сдавило, и он поддал локтем Ивану Данилычу в бок. — Все напугать меня хочешь? Все испытываешь? А мне за тебя, знаешь, стыдно! Будь я на месте судового инспектора, отобрал бы, к черту, права у тебя и лодку!
— Бодливой корове бог рог не дал! — огрызнулся Нитягин.
— Поглупел ты за эти годы!
— Глуп, не глуп, а под самым бортом у толкача проскочу! А с регистром мы шибко знакомы — насчет сугрева и стерляжьей ухи!
— Рисуешься? Брось, противно!
Иван Демьяныч в ответ теперь лишь цвиркал слюной сквозь редкие верхние зубы. Лицо его стало каким-то осатанелым, хищным. И тогда Федор Ильич, не выдержав больше пытки, схватил Нитягина за шиворот и сильно тряхнул…
Бакенщик сдавленно кашлянул, съежился, сбавил газ и, как показалось Синебрюхову, покорно свернул налево, к своему берегу.
Федор Ильич оглянулся. Толкач шел серединой реки, подгоняемый ветром. С мостика все еще удивленно смотрели на их лодку. Надвигаясь, теплоход постепенно закрыл своею громадой пристань на той стороне, и только мачтовые краны в порту да телевизионный ретранслятор возвышались макушками поверх его палубы.
…Моторка уткнулась в берег, усыпанный гравием и каменным углем.
— Ну вот, как ни болела, а померла, — проговорил Нитягин, выскочил первым на берег и выдернул лодку, насколько хватило сил.
«Острог» Ивана Демьяныча пока виден был лишь одной крышей, и то чуть-чуть: гравий и каменный уголь загораживали его.
— Прихватим по глыбе дармового тепла, — кивнул он на уголь и улыбнулся лукаво. — Уголь долго горит, и жар от него не то что от дров. Но трубу закрывать на ночь не надо — к чертям угоришь!
— Чей это уголь-то? — спросил Синебрюхов, выстукивая зубами дробь.
— Шпалозаводский. Тут у них что ни год, то завал. Ну и хозяйничают! Вот прибудет вода еще, и эту угольную сопку скроет. И вон тот плот унесет! А там, хочешь знать, тысяч пять кубов! И чистый кедр! Что делают, гады — кедр на шпалу пускают. Их критикуют, они или молчат,
