кто ж против-то…
— Руби их, жги! Паши! — закричал вдруг Огольцов и застучал единственным кулаком по крышке парты. — Главное, ребята: не поддаваться на провокации!
— Нет… Но… — осторожно начал Игорь Николаевич. — Это все по плану, по чертежам, все продумано…
— Продумано?!
Савелий Огольцов поднялся в полный рост и захохотал.
— Да чего думать-то? — крикнул он весело, пробираясь к выходу. — Чего сомневаться? Чего ты сомневаешься? Почему не веришь? Вали ее, руби под корень, жги!.. Я сам и подожгу, первый — к чертовой матери…
— А! Ну… Это другое дело! — догадался Горюев. — Это, конечно, Савелий Лукич, это само собой. Но! — возвысил вторично он голос, когда дверь за Огольцовым закрылась. — Спешить не следует, товарищи!.. Всему — свой срок… Надо быть последовательным, верно я говорю?
— Верно…
— Неверно…
— Так что — оставляем деревья? Поддерживаете?
— Поддерживаем! Поддерживаем!
— Согласны!
— А кто твоего согласия спрашивает? — выскочил внезапно из общего шума голос Серафимы Дариковой.
— Как — кто? Всех спрашивают! И меня спрашивают! — обалдел Витя Дариков, вытаращив глаза на жену.
Все весело засмеялись…
— Молчи, дурак, — подвела итог короткой схватки Серафима. — Все кричат «поддерживаем», а ты что кричишь?
— Я кричу: согласны!
— Вот то-то и оно… — горестно и стыдливо обвела односельчан взглядом Серафима. — У всех мужья как мужья… А у меня… Соглашатель чертов!
Все опять весело засмеялись.
— А как с кладбищем обойдетесь? — спросил чуть слышно кто-то из старух.
— С кладбищем? — оживился Антон Лукев. — С кладбищем?..
— Дед! Тихо! — предупредительно прикрикнул на него Горюев, по праву хоть и дальнего, но родственника. А Володя-агроном попросил:
— Не мешайте, пожалуйста.
— А ты без «пожалуйста», пожалуйста. Понял? — обозлел Антон, но добавил уже ровнее, обращаясь к односельчанам: — Мимо погоста, дорогие товарищи, нас с вами все равно не пронесут… Так что помирайте спокойно…
И спел, пристукивая подшитыми валенками:
— Всех схороним и запашем,
И подымем урожай,
Всем врагам мы хрен покажем
И загоним за Можай!
Вот так-то у мине, коллеги: не сорвесси! А? То-то… Спасибо за внимание…
— Выведите его, — кратко сказал Горюев. И, когда все было сделано, он покашлял в кулак, пережидая шум, и произвел разъяснение:
— Кладбище мы вам пока оставляем. Хотя… Хотя не по закону это.
— А по закону как?
— А по закону… — строго, с укором промолвил Игорь Николаевич. — По закону еще прошлой осенью надо было распахать… Понятно? Тридцать третий год вы никого там не закапываете. А по закону: как тридцать — так все, порядок…
— А по закону разве так-то? — вновь удивился дед Лукьян.
— Так-то… — передразнила Серафима деда. — Да что мы, товарищи, сомневаемся? Повод тоже мне нашли… Принимаем все целиком и поддерживаем, Игорь Николаевич! Так наверху и доложите!
— Это ты, Сима, брось! — сурово начал Витя Дариков, но тут же и замолчал, потрясенный ударом в томя: хоть и сквозь шапку, а все ж — чувствительно…
— Нет-нет, — заволновался Володя-агроном, — в самом деле… Вот смотрите… Последние захоронения… По актам сельсовета… Последнее захоронение произведено в сорок восьмом году…
— Да ты же видишь! Видишь — никто с тобой спорить и не собирается! — засмеялся Тарлыков. — Что там еще? Валяй по списку дальше.
— Правильно, Алексей Иванович! — поддержала горячо Тарлыкова Алла Евгеньевна, временно исполняющая обязанности директора. — У нас вопросов нет. Если все по закону — у нас вопросов не имеется… Правильно!
— Правильно…
— Растолкуйте хоть…
— Заткнись, тебе говорят…
— Правильно!
— Верно!
— Поддерживаем! Паши ее к чертям!
— И последний вопрос… — поднял палец Горюев. — Молоко! Доложит вопрос Владимир Петрович… П-а-апра-шу ти-ши-ны, товарищи…
Мы вышли с Алексеем на вольный воздух. Вдохнули — чистого, терпкого, осеннего. Тарлыков скривился:
— Этот… Как его… Профжених этот… Он от имени кого здесь?
— Ты бы у него и спросил, — улыбнулся я невольно.
— Да какая мне разница? — огрызнулся Алексей. — Им не надо, а мне?
Это-то свойство в Тарлыкове более всего людей и раздражало: когда надо сказать — промолчит, когда, не надо — обязательно влезет… Умный, добрый, не бездарь, но — препротивнейший, если разобраться, человечишко…
— Почему не надо? — не согласился я. — Что надо — ими сказано… А о том, что для них уже неважно, зачем и говорить?
Мимо, по ступеням, загремела пустыми ведрами баба Ксеня.
— Ты-то чего не пошла? — прищурился Алексей.
— Я? — остановилась баба Ксеня в недоумении. — Ай я там чего забыла? На мине печи, на мине вода, на мине дрова, дома корова не доена… Это вы, бездельники, вам бы все лясы точить… Вам бы, бездельникам…
— Ну! Разошлась! Не ругайся… — усмехнулся примирительно Тарлыков. — А будешь возвращаться, кликни Анания: мы у реки, он подвезти обещался.
И пояснил. Для меня. С совершенно каменным лицом:
— Алла Евгеньевна просила… На активе вместо нее посидеть…
Любопытно: а если бы Прохожев попросил «за себя» — он тоже бы согласился?
…Скрипят, хоть и мазаные, колеса; колеса старые, на пол-обода сношенные, и уходят они в каждый оборот, будто в последний путь, выписывая в воздухе головокружительные, особенные кривые; и если вглядеться в пыль, в след, что оставляет за собою телега, то можно и усомниться: а так ли уж трезв наш многотерпеливый Федулка? Такие размашистые, от души, восьмерки, столь асимметрично разбросанные яблоки — в густой пыли остаются…
Алексей ведет с Ананием малопонятный мне разговор.
— Дед! — вклиниваюсь я в их мирную беседу. — А ты, говорят, Зимний брал?
Ананий молчит, ни единым мускулом не давая понять, что слышал, перекладывает, как перекладывал в здоровенных ладонях сальные веревочные вожжи. Муха села на шею. Он и муху не смахнул. Федулка стегнул хвостом по щеке — и это без внимания…
— Брал.
Ага! Уже лучше… А вот я тебе сейчас…
— А царя, дедушка, ты там видел? Или без тебя обошлось?
— Видал.
Вот так вот: попался Ананий… Ты еще ко всему и брешешь, оказывается?
— Как же ты его… Что он там делал-то хоть?
Ананий бьет наконец муху. И долго смотрит на толстые растопыренные пальцы:
— Это мне неведомо…
— Ну как, как все было?
— Как… Мы влево — он вправо… Мы вправо — он влево… Мы за им — он на второй етаж… Побежал, побежал, анчихрист… А борода-а… Борода у него до земи болтается: сел в лихт — и поминай как звали… Так-то… — и скосил на меня залепленный морщинами глаз.
Тарлыков качается из стороны в сторону, и тут только я замечаю: смеется гад, заходится аж, издавая нутром трубные какие-то звуки. Ну чего смешного? Чего?
Все это, конечно, ерунда. Но осадок неприятный в душе остается-таки… И смеяться мне почему-то не хочется.
Да и ему, если задуматься,
