решил произвести анализ и, primo, осторожно ввел в трубочку…
– Лучше бы вы ввели ей пальцы в глотку, – заметил хирург.
Но Оме вовсе не чувствует себя обескураженным. Он лопается от гордости, ведь сам великий хирург завтракает в его доме! Он пытается блеснуть эрудицией и валит в кучу рассуждения о мягкотелках, манценилле и змеином яде, а также сыпет именами фармацевтических светил.
И вот приходит время кофе.
Госпожа Оме принесла шаткую спиртовку – ее супруг требовал, чтобы кофе варилось тут же, за столом; мало того: он сам обжаривал зерна, сам молол, сам смешивал.
– Saccharum, доктор! – сказал он, предлагая сахар.
Затем созвал всех своих детей, – ему было интересно, что скажет хирург об их телосложении.
Флоберу нет нужды что-либо прибавлять к этому. Слово прозвучало – saccharum, сахар на латыни, – и эффект распространяется со скоростью сибирской язвы. Мышьяк или сахар? Первый – белая отрава, второй – маленькая смерть. Эмма умирает, а Оме живет и процветает. Он даже получит орден Почетного легиона. Saccharum. Флобер выносит приговор XIX веку, нелепому и абсурдному.
А у Джеймса Джойса в «Улиссе» (1922) пьет ли кто-нибудь чай с сахаром? Только не Стивен Дедал и не Леопольд Блум. А вот Молли – похотливая Молли – кладет сахар в чай. Утро 16 июня 1904 года. Леопольд Блум – муж Молли – приносит поднос с завтраком в спальню. Молли желает два ломтика хлеба, намазанных маслом, и чаю. Леопольд присаживается на кровать и наливает для Молли чашку чая. В кухне на первом этаже жарятся почки.
Она перестала вдруг помешивать ложечкой. Смотрела прямо перед собой и втягивала воздух округлившимися ноздрями.
– Горелым пахнет, – сказала она. – У тебя там ничего на огне?
– Почка! – возопил он[55].
Сахар Молли – такая же «говорящая» деталь, как леденец Лолиты в одноименном романе Набокова. Сахар – маленькая смерть, а Молли многое знает о маленькой смерти. Молли – начало и конец всего; именно ей выпала неблагодарная роль представлять в романе женское начало, тело, желание, похоть, секс – и, следовательно, смерть. Роман заканчивается именно ее монологом – сплошным потоком слов; страница за страницей – никаких знаков препинания или заглавных букв, и в довершение всего она бесконечно произносит да, да, да. Молли – начало и конец всего. Влечение сахар ферментация бактерии культура.
После такого исчерпывающего разоблачения сахара в западноевропейской литературе может показаться, что я высказала всё, что имеется по данному вопросу. Возможно, так и есть. Хотя, конечно, можно добавить исторический контекст и указать на очевидное: что сахар получил доступ в серьезную литературу, когда общество секуляризировалось, урбанизировалось и когда доминировать в нем стало третье сословие – то есть буржуазия.
В романное искусство проникла повседневная жизнь. В итоге мы получили проблемный роман, в котором человек рассматривается как творение истории и времени. Его судьба определяется теперь не трансцендентальными силами, но факторами иного рода, и прежде всего страстями, главным образом – низменными: жаждой денег, секса и сахара. Короче говоря, мы получили романное искусство, погрязшее в имманентности.
Но нет такого разоблачения, которое нельзя было бы усилить. Можно предположить, что в романе «В поисках утраченного времени» (1913–1927) все только и делают, что пьют шампанское. Ведь Марсель Пруст – француз, а значит, по определению, человек утонченный. На самом же деле вино фигурирует в этом произведении довольно редко. Что же тогда пьют герои Пруста? Довольно часто они пьют чай. Но чаще всего они пьют сок. Я не знаю другого автора, который так бы воспел сок, как Пруст. Я также не знаю никого, кто столь же выразительно описал бы нам сущность торта – разве что Шарлотта Бирнбаум[56]. Возьмем для примера шоколадный торт, который фигурирует во второй части романа – «Под сенью девушек в цвету». Этот торт предстает как минимум в двух измерениях. В воображаемом мире, то есть в сознании рассказчика, который представляет себе торт, и в реальности – когда рассказчик видит это величественное кондитерское творение, поданное к столу.
Рассказчик – совсем еще юный – влюблен в девушку по имени Жильберта; она часто устраивает чаепития, на которые приглашает друзей. И вот рассказчик получает такое приглашение. По дороге к Жильберте его воображение начинает работу. Запах духов на лестнице еще больше дразнит его чувства. Им овладевает желание. Он уже видит торт – так умирающему от жажды в пустыне видятся миражи. Фантазия рисует образ того, чего жаждет наш герой.
Между тем в эти приемные дни Жильберты я, медленно поднимаясь по лестнице, забыв обо всем, не думая ни о чем, превратившись в игрушку самых низких рефлексов, достигал тех пределов, где уже слышались духи г-жи Сван. Я уже мысленно видел величественный шоколадный торт, окруженный тарелками с птифурами и серыми салфеточками с узором, требовавшимися этикетом и характерными для Сванов. Но казалось, что эта неизменная и строго размеренная картина, как у Канта мир необходимости, зависит от свободного акта верховной воли. Ибо, когда мы все были в сборе в маленькой гостиной Жильберты, она, вдруг посмотрев на часы, говорила: «Знаете что, мой завтрак – это было уже давно, а обедаю я только в восемь, мне очень хочется съесть что-нибудь. Как вы думаете?[57].
Нет нужды читать между строк, чтобы понять, что шоколадный торт Жильберты – это не просто кондитерское изделие. Это нечто возвышенное и особенное. Перед нами вершина кондитерского искусства. Но не стоит обманываться. Возвышенный образ выражает совершенно определенные чувственные желания. Торт – это предчувствие маленькой смерти, обещание того, что возможно.
И она вела нас в столовую, сумрачную, точно внутренность азиатского храма на картине Рембрандта, где архитектурный торт, столь же добродушный и приветливый, сколь и внушительный, казалось восседал там изо дня в день во что бы то ни стало, ожидая, что Жильберте придет в голову снести его шоколадные зубцы и разрушить его стены, коричневые и крутые, обожженные в печи, словно бастионы дворца Дария. Более того, приступая к разрушению ниневийского торта, Жильберта считалась не только со своим голодом; она справлялась также, голоден ли я, и извлекала для меня из развалин здания целую стену, блестящую и усаженную красными ягодами в восточном вкусе.
На первый взгляд, Пруст здесь просто описывает торт. Но одновременно он делает и кое-что еще. Эти строки – также и портрет художника в юности, портрет того, кто однажды станет писателем и напишет этот
