режима личной диктатуры! Подопечный Тарле конца 30-х годов «добивал» Захера теми же обвинениями, что десятилетием раньше звучали при погроме «школы Тарле». Различие научных позиций превращалось в повод для политического обвинения, неортодоксальность – в предмет уголовного преследования.
Что же касается приговора Захеру, то А.И. Молок, по словам его сына Флуранса, выдвигал свою версию. Будучи широкой натурой, Я.М. любил компанию с хорошим вином[366], был заядлым курильщиком[367]. Общительность Я.М. оборачивалась открытостью его дома, в том числе для сомнительных, порой, личностей и откровенностью происходивших разговоров. «Много болтали», – резюмировал Александр Иванович.
Он тоже давал показания на суде, упоминая о конфликте 1929 г. Тем не менее Молок представил в судебные органы положительную характеристику профессора своей кафедры: «Знаю Я.М. Захера в течение многих лет как советского гражданина и научного работника, специалиста в области новой истории. Я.М. Захер – автор ряда печатных работ по истории французской революции XVIII века… Вел большую преподавательскую работу в вузах и пользовался успехом как хороший преподаватель и квалифицированный историк… 11 лет тому назад (в начале 1929 г.) между нами произошел разрыв… В 1933 г., после того как он осознал и признал свою вину, мы стали снова встречаться с ним… Это человек, могущий принести большую пользу как профессор и научный работник. Я убежден, что он неспособен на антисоветские действия»[368].
С Молоком был солидарен другой «начальник» Захера декан истфака пединститута им. Герцена А.Е. Кудрявцев. В его пространном заявлении подчеркивалось, что Я.М. «пользовался большим авторитетом среди студентов и аспирантов, уважением со стороны своих товарищей по работе, всего профессорско-преподавательского состава факультета», что он подготовил «ряд учеников и аспирантов», ставших «самостоятельными научными работниками», и «был хорошим, очень активным общественником, горячо отзывавшимся на текущие политические вопросы». В доказательство профессор ссылался на отзывы факультетской стенгазеты и вспоминал, что в связи со сдачей норм на значок «Ворошиловский стрелок» в ней был помещен портрет Захера.
«Яков Михайлович, – продолжал Александр Евгеньевич Кудрявцев, – превосходный яркий лектор», всегда пользовавшийся «громадной популярностью среди студентов». При этом «ничего антисоветского в его педагогической работе обнаружено не было». Ссылаясь на «20 лет совместной работы», декан истфака делал вывод: «Я лично глубоко убежден, что Як. Мих. честный советский историк, плодотворно работавший на благо советской науки и нашей страны»[369].
На стенгазету (о Времена!) истфака Института Герцена ссылался и зав. кафедрой Древнего мира академик В.В. Струве, сделав вывод, что Захер «был студенчеством оценен положительно». «Его курсы были доходчивы, содержательны и стояли методологически на должной высоте. Свои практические занятия проф. Захер проводил добросовестно, приучая студентов к методической работе над источником». «Я полагаю, – заключал академик, – что привлечение проф. Захера… принесет пользу важному делу преподавания истории в наших вузах»[370].
Заведующий кафедрой средних веков истфака ЛГУ О.Л. Вайнштейн тоже высоко оценивал преподавательскую деятельность Захера: «прекрасный лектор, дающий всегда ясные отчетливые формулировки, умеющий заинтересовать своих слушателей». Оценив Я.М. как «большого знатока той эпохи, которой он посвятил большую часть своей ученой жизни», Вайнштейн характеризовал Захера как «историка-марксиста». Упомянув о личном знакомстве на Всесоюзной конференции историков-марксистов, Вайнштейн продолжал: «Его труды, несмотря на наличие некоторых ошибок, отличаются большой самостоятельностью, прекрасным знанием источников, стремлением применить к исследовательской работе принципы марксистско-ленинской методологии»[371].
Характеристики с мест работы, затребованные следствием, – прав В.П. Золотарев, – «открывают новые грани характеров» советских историков, несмотря на все страхи осмелившихся прийти на помощь товарищу[372]. Выделяются отзывы Молока и Кудрявцева, начисто отвергающие и опровергающие обвинения в антисоветской деятельности. Вайнштейн и Струве, не касаясь политических обвинений, сосредоточились на профессиональной деятельности Захера. И все же это многозначащий факт, ведь оба, особенно Василий Васильевич (до августа 1914 г. Вильгельм Вильгельмович), были известны сугубой осторожностью; но, как вспоминает о Струве К.А. Антонова, защита «чести и достоинства человека»[373] была для этих ученых не пустым звуком.
Именно экстремальность обстоятельств высвечивает между тем те черты Захера, которые стали к тому времени квинтэссенцией мнения научного сообщества: замечательный лектор, талантливый педагог-воспитатель научной молодежи, наконец, крупный специалист-исследователь.
Все это судьи не приняли во внимание. Особым совещанием при НКВД СССР Я.М. был 19 октября 1940 г. осужден на 8 лет по статьям, карающим «контрреволюционную деятельность»[374]. В 1943 г. Красноярский суд по сфабрикованному следствием «второму делу» добавил еще 10 лет с последующим поражением в правах на 5 лет, а в мае 1951 г. директивой МГБ и прокуратуры СССР он был определен на бессрочную ссылку все в том же Красноярском крае. Его статус был отчасти легализован. Он получил трудовую книжку, где говорилось о зачислении экономистом-статистиком в Ангарский механизированный лесопункт Богучанского леспромхоза треста Енисейсклес[375].
«Так бы, наверное, – замечает В.С. Брачев, – и сгинул здесь Яков Михайлович, если бы не смерть И.В. Сталина в марте 1953 г. и произошедшие в связи с этим перемены в стране»[376]. Хлопоты об освобождении сына предприняла Ольга Григорьевна. Она направила внучку Наташу (Наталья Яковлевна Соломинская) к школьному товарищу Я.М. (думается хорошо ей знакомому со времен Тенишевки) Д.В. Скобельцыну. У того, физика-ядерщика, директора Физического института АН был серьезный общественный статус депутата Верховного совета РСФСР (а с 1954 г. – депутата ВС СССР), председателя Международного комитета по сталинским (ленинским) премиям. Дмитрий Владимирович посоветовал, по словам Натальи Яковлевны, направить на его имя прошение о помиловании Я.М. «в связи с преклонным возрастом и резким ухудшением здоровья»[377].
Депутатский запрос при спаде террористической волны (прекращение «дела врачей») и начавшейся чистке репрессивных органов возымел действие. «В связи с Вашим заявлением, – писал Д.В. Скобельцын Ольге Григорьевне, – я обратился в начале мая с просьбой удовлетворить Ваше ходатайство. Вчера я получил извещение, что Ваше ходатайство удовлетворено»[378].
Весть об освобождении Я.М. была встречена как нечто сверхъестественное, даже самые близкие не могли поверить в такую возможность. 15 лет ждали, что справедливость восторжествует. Ждали, верили и… не верили! Юрий Яковлевич говорил, что только приезд отца в Ленинград убедит его в реальности произошедшего. И даже, получив телеграмму бабушки, пишет отцу из Петрозаводска: не поверю, «пока лично не увижу тебя в Ленинграде»[379].
Освобождение было половинчатым. Режим сохранялся, в том числе режим прописки. Захер должен был уехать из Ленинграда, да и о любимой работе пришлось забыть еще на долгих три года (из всего десяти, которые ему осталось жить). Юрий Яковлевич предвидел такой вариант и начал тотчас наводить справки в Петрозаводске, где работал врачом поликлиники. «Тебя могут тут прописать», – заверил он отца. Нашел и работу статистиком медучета[380]. Так профессор
