Мымра из «Служебного романа», и какие-то делегатки, депутатки и женсоветовки — довольно интересно.
Прямо на входе к Прасковье подлетела продавщица, тоже одетая в стиле бизнес-леди, немедленно её узнала и застрекотала:
— Здравствуйте, Прасковья Павловна, мы очень рады, что вы выбрали наш магазин. Что Вам предложить?
— Пиджак классический, лучше на одной пуговице, приталенный, подлиннее, — Прасковья точно знала, во что ей одеваться, и никогда не изменяла однажды выбранному стилю и фасону. Это позволяло не тратить умственный ресурс на пустяки. Цвет? Ну, предложите, что мне идёт, — задала она задачку продавщице.
Девушка начала стаскивать Прасковье разные пиджаки. Богдан скромно стоял у стены и рассматривал картинки; девушка с любопытством зыркнула на него. Ни одна модель Прасковью особо не впечатлила, однако делать нечего — что-то надо купить. Прасковья уже готова была взять классический и всепогодный синий пиджак. Неожиданно Богдан, прежде безучастный, вытащил невесть откуда жакет в мелкую сине-голубую клетку.
— Примерь, это в цветах твоего свадебного наряда, — он улыбнулся — то ли смущённо, то ли печально.
Примерила — и оказалось то, что нужно. Он удивительно умел подбирать одежду — при полном равнодушии к моде, стилю, дизайну и всей этой муре.
Найти синие брюки, юбку, белую шёлковую блузку и голубой пуловер — труда не составило. Два пиджака — это уже почти гардероб.
— Ничего не забыла? — заботливо осведомился Богдан.
Она с неловкой поспешностью взяла возле кассы плотные колготки и носки. Ей было стыдно, словно все знали, что она сбежала от мужа и наскоро составляет новый гардероб.
— Ваш спутник выбрал очень удачный жакет, — проговорила продавщица, желая, вероятно, подольститься к Прасковье.
Богдан критически поднял левую бровь и смерил девушку взглядом колонизатора на аборигена, который по необъяснимой странности дерзнул что-то вякнуть.
Он расплатился, взял объёмистый бумажный пакет, молча кивнул кассирше, и они вышли.
— Богдан, почему ты так уничтожающе посмотрел на девушку? — Прасковье стало мимолётно жаль продавщицу, которая даже съёжилась под его взглядом.
— Потому что она не должна была… она вела себя крайне непрофессионально, — ответил Богдан раздражённо.
— Что не должна, Богдан?
— Оценивать клиентов не должна, ставить их на одну доску с собой не должна, — продолжал он с прежним раздражением. — Не учат их что ли? Тоже мне — «ваш спутник»! — проворчал он себе под нос.
Вот, оказывается, в чём дело: его задело то, что его определили как «спутника» Прасковьи. Его унижало и раздражало его невнятное положение по отношению к Прасковье и повсюду чудилось унижение, даже в одёжном магазине. Она стиснула его руку: всё образуется, разрешится.
Молча прошли пару сотен метров, что отделяли магазин от его дома. Переулок пешеходный, совсем узкий, но, пересекая его, она чувствовала, что переходит Рубикон. Того, что было, уже не будет. Она возвращается к своему исконному настоящему мужу? На самом деле, ни к кому возвратиться нельзя. И он уж давно не тот, кто был в эпоху их молодого брака, и она другая, и мир вокруг другой. Но всё-таки она, повинуясь неведомой силе, идёт в этот старинный дом. Идёт, чтобы жить. Долго ли, коротко ли — Бог весть, но именно жить.
Подъезд был старинный и странный. Без лифта, без консьержки, но с массой видеокамер. Впрочем, чистый, и почему-то с будуарной хрустальной люстрой с висюльками. Откуда взялась эта люстра? Кто придумал её повесить? Поднялись на второй этаж, Богдан, как полагается джентльмену на лестнице, шёл впереди дамы: никакие передряги не могли изменить его галантного поведения.
В просторной прихожей Прасковья расстегнула свою дорожную сумку, с которой ездила в Муром, и первым делом вытащила расшитые незабудками тапочки из гостиницы. Купила, потому что понравились; думала: пригодится кому-нибудь из бабушек в подарок, а вот пригодились — себе.
Прошлась по квартире, впечатлившей размером и элегантностью. В гостиной — белое пианино, вероятно, чтобы не выбиваться из общего тона — белого с мятно-зелёным.
Вид — нежилой, гостиничный. Только в кабинете заметно присутствие Богдана: несколько английских справочников на стеллаже, исписанные листки из блокнота, придавленные фарфоровой статуэткой лежащего кота, зачем-то санскритско-английский словарь, узкий диван, застеленный клетчатым пледом. И рабочее кресло, отдалённо похожее на то, давнее, на котором вертелась Прасковья, когда впервые пришла в квартиру Богдана в Китай-городе. Три санузла с новой дорогой сантехникой. Белые махровые полотенца усугубляли сходство с гостиницей.
Прошлась по квартире, заглянула в спальню, увидела по-гостиничному застеленную просторную кровать.
— «Парень, презирающий удобства», а ты неплохо устроился, — иронически проговорила Прасковья. — И сколько же стоят эти хоромы в месяц?
— Ну, сколько-то стоят… не могу же я приглашать тебя в однушку на окраине. Да и сам я сыт по горло бетонной клеткой.
— Но всё-таки сколько, мне любопытно? — продолжала настаивать Прасковья.
— Это не женское дело — цена жилья, — слегка поморщился Богдан.
— Ого! — изумилась она. — А что же женское?
— Кухня, дети, пропаганда! — он, извиняясь за излишнюю категоричность, поцеловал её в висок.
— В оригинале была церковь, — отметила Прасковья.
— Твой коллега доктор Геббельс писал: «Партия — моя церковь». Так что всё сходится, моё солнышко. Церковная проповедь и светская пропаганда — это одно и то же, это ты знаешь лучше меня. И береги, ради Бога, нашего чёртика. Или кто там сидит… Этих забот тебе более, чем достаточно. — Он ещё раз поцеловал её куда-то за ухом. — Вдруг там девчонка-чертовочка… — проговорил он мечтательно и грустно. Прасковья спрятала лицо у него на груди; хотелось плакать.
В кухне Прасковью удивила скрытая комнатка за кухонным гарнитуром. Кажется, что это дверца шкафа, а на самом деле — дверь в комнатку кухарки: в XIX веке, когда строился дом, при кухне делали такое помещение. Сейчас оно пустовало.
— Можно я сделаю здесь себе кабинетик? Как раз возле кухни — согласно твоим предначертаниям.
— Ну конечно, малыш! Закажи что хочешь или поручи мне, если тебе более-менее всё равно.
— У меня никаких требований к мебели нет. Стол, стул и небольшая этажерка или стеллаж для книг.
— Ты моя прелесть, — он умилённо прижал её к себе. — Ты всё такая же студентка, как когда-то пришла ко мне. Мне всегда ужасно нравилась твоя бесхозяйственность. Правда-правда.
— Ты всё-таки очень противоречивый человек, Богдан, — она накрутила на палец его кудряшку. — Можно сказать, в одной реплике указываешь женщине на её место у печки, и тут же — восхищаешься её бесхозяйственностью. А я, между прочим, когда осталась без тебя, ужасно стыдилась, что прежде жила словно у тебя в гостях и ничего не делала по дому. Ужасно себя ругала. Прямо простить не могла.
— Бедная моя девочка…очень напрасно ругала, — Богдан гладил её волосы. — Живи,
