– Красивый флаг, – сказал я.
– Ты знаешь код?
– Код?
Миссис Хокнет вздохнула.
– На трос флагштока кто-то повесил кодовый замок. Пока не узнаем код, флаг снять не сможем.
Я снова посмотрел в окно. Флаг опять неторопливо расправил складки, и по нему перекатился волной ветер.
Миссис Хокнет опять вздохнула.
– Ну хорошо, дети, по местам.
Когда я пришел на естествознание, миссис Врубель уставилась на меня во все глаза. И спросила:
– Ты тоже из этих злоумышленников?
Что такое «злоумышленники», я точно не знал. И потому ответил:
– Да вроде нет.
А миссис Врубель сказала:
– Хотелось бы надеяться.
На обществоведении мистер Соласки спросил:
– Вы на полном серьезе проводите крикетный матч?
Мы с Билли Кольтом закивали.
– Крикетный?
Мы опять закивали.
– И поэтому появились эти самые флаги?
Мы опять закивали.
– Из-за крикета?
– Из-за самой красивой и благородной из всех игр, которые изобрело или когда-либо изобретет человечество, – сказал я.
Мистер Соласки посмотрел на меня. И сказал:
– Ну хорошо.
На математике мистер Баркес задал нам задачу: «Если большой флаг, развевающийся на площадке под открытым небом, каждый год изнашивается на 10 процентов, через сколько лет он износится и перестанет развеваться? Для удобства предположим, что флаг перестает развеваться, когда степень его износа достигает 85 процентов. И, чтобы предотвратить прискорбно примитивные ответы, заранее скажу, что ответ “через 8 лет” неправильный».
Дельбанко так и не смог снять флаг. Когда уроки закончились, флаг реял над школьными автобусами. Гордость Индии развевалась, расправляя свои зеленые, белые и шафрановые полосы, у нас всех над головой.
Ранним вечером начался дождь. В смысле, настоящий дождь.
Наподобие австралийской тропической грозы.
Я решил навести чистоту в своей комнате.
Типа как чистоту.
Взял фото капитана Джексона Джонатана Джонса на фоне американского флага, сложил вдвое. Разорвал надвое. Обе половинки тоже разорвал надвое. А потом выкинул все обрывки в мусорную корзину.
Взял берет из его первой заграничной командировки и скомкал. Попробовал разорвать надвое, не смог и просто выкинул его в мусорную корзину.
Потом взял тактические очки, в оправе которых до сих пор застрял песок Афганистана, и согнул оправу, а потом стал топтаться на очках, пока стекла не разбились и песок Афганистана не рассыпался по полу. И тогда я выкинул очки в мусорную корзину.
И повалился на кровать.
И стал слушать шум австралийской тропической грозы.
Когда в Голубых горах начинался дождь, мы с отцом забирались в палатку и ложились на матрасы. Я никак не мог припомнить, о чем мы разговаривали, а жаль. Знаю только, что я пробовал завести разговор о Карриэре, но о Карриэре отец разговаривать не хотел, а я при каждой попытке понимал, что вот-вот разревусь, – вот почему я так и не показал отцу зеленый шарик. Один раз он попытался рассказать мне про Афганистан и про Германию, но дождь был такой силы, что разговаривать стало невозможно.
Потому что дождь шумел слишком громко.
Перед ужином Дворецкий постучался ко мне, приоткрыл дверь, заглянул.
– Через пятнадцать минут вы спуститесь ужинать, – сказал он.
– Угу.
– «Угу» – американизм, не менее варварский, чем…
– Да, мистер Боулз-Фицпатрик, я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я.
– Гораздо лучше, – сказал он.
А потом увидел на полке над моим столом пустое место. И посмотрел на меня.
А я – на него.
– Помогло? – спросил он.
– Чуть-чуть.
– Вы разговаривали с матушкой о…?
– Да так, чуть-чуть. Ей слишком больно…
Дворецкий кивнул.
– Только ей?
Я промолчал.
Дворецкий вошел, подошел поближе.
– Вам будет больно оттого, что вы на него сердитесь, но вы все равно будете на него сердиты – с этим ничего не поделать.
– Я на него не злюсь, – сказал я.
– А по-моему, все-таки сердитесь, – сказал Дворецкий.
– Не злюсь и не сержусь.
– Молодой господин Картер, если только вы не замаскированная мать Тереза, я крайне удивился бы, если бы вы не сердились. Совершенно не зазорно…
– В общем, я спущусь через пятнадцать минут, – сказал я.
Дворецкий кивнул, но подошел к мусорной корзине. Достал из нее скомканный берет.
– Итак, через пятнадцать минут, – сказал он.
– Угу, – сказал я.
Дворецкий ушел, забрав с собой берет капитана Джексона Джонса.
Я лежал на кровати.
Упирался пятками в спинку кровати.
Упирался ладонями в другую спинку кровати.
И бился головой об подушку.
И бил ногами по матрасу.
Потому что он кого-то любит сильнее, чем любит нас.
Кого-то там другого в этой своей дурацкой Германии.
Потому что он уехал в эту свою дурацкую Германию и больше нас не любит.
Уехал – и все.
Если это не йоркер, даже не знаю, что тогда назвать йоркером.
20
Блок-яма
«Блок-яма» – ямка, появляющаяся на питче под конец матча оттого, что бетсмен ударяет битой по земле. Глубокими блок-ямами может воспользоваться боулер: если он подаст йоркер, бетсмену при защите калитки придется, как говорят крикетисты, «откапывать мяч».
Вы ведь помните, что в октябре с субботними крикетными тренировками на футбольном поле школы Лонгфелло была одна загвоздка: в тот же день в десять утра начинались футбольные матчи «Минитменов», команды школы Лонгфелло. Вот почему по субботам мы вставали раньше, чем в будни, – чуть ли не затемно. Вдобавок Дворецкий считал, что перед тренировкой я должен выгулять Неда вокруг квартала, и потому по субботам мне приходилось вставать ну очень-очень рано.
– А знаете, – сказал я в предпоследнюю субботу месяца, – Энни тоже может выгуливать Неда.
– Мисс Энн – ваша младшая сестра, – сказал Дворецкий.
