в практическом здравоохранении…
Не в том качестве.
Не в таком лечебном заведении.
Не так быстро, кстати.
Месяца ещё не прошло, как я тихо-мирно студентом третьего курса лечебного факультета являлся. До конца обучения у меня ещё было, ой сколько времени. Это, только до интернатуры. Плюсуй сюда ещё год работы под контролем, а уже только потом начнётся самостоятельная деятельность…
Тут же — всё, теперь вперёд и с песней.
Я — сотрудник отделения для лечения душевнобольных Вятской губернской земской больницы…
С психиатрией, я уж точно ни каким образом не думал свою профессиональную деятельность связывать. Дед на стезю хирурга меня толкал. Кстати — весьма неплохой выбор. Для этого на шестом курсе надо было в группу субординаторов-хирургов попасть. Ну, до тех времен ещё тоже далеко… Хотя, конкурс там ой-ой… Берут не всех, а дед-то у меня на что? Желает меня хирургом видеть — пусть Соломону своему звонит…
Ну, и в качестве кого я в ряды целителей влился…
Не врача, на которого учился, а в роли младшего надзирателя…
Если честно, пациентов психиатрического профиля я немного опасался. Мало ли, что они могут выкинуть. Отношение к ним у меня было чисто обывательское. Психиатрию мы ещё не изучали и таких больных я только через забор видел.
В свой первый трудовой день в само отделение я был не допущен. Выпала мне высокая честь дрова колоть. Скоро зима будет на дворе, дров не заготовишь — все в отделении в ледышки превратятся. Так мне бородатый мужик, старший надзиратель из отделения, сказал.
Выдал он мне колун и фронт работ обозначил.
Мля…
Тот, кто до меня этим делом занимался, тем ещё хитрованом был. Чурочки, что потоньше, он в полешки превратил, и лежали сейчас перед павильоном одни комли. Причем, извитые до невозможности…
Они, похоже, здесь не один год копились. Некоторые уже на месте распилов посерели. Кстати, видно было, что некоторые колоть пытались, но из-за бесперспективности этого дела бросили.
Старший надзиратель на одну такую чурку присел и самокрутку себе свертел. Сидит, смотрит на меня и поулыбывается…
Давай, мол, Ванятка, разомни спинушку…
Ну, я и приступил к безнадежному мероприятию.
Дело у меня продвигалось медленно. Вернее — никак не продвигалось. Я тюкал, тюкал, тюкал, а чурка никак не раскалывалась.
Старший надзиратель свою цигарку докурил, в ладонь плюнул и аккуратно потушил окурочек.
— Дай покажу…
Колун у меня взял, чурку перевернул. Оказалось, я её не с того конца колол…
Тут, тут, тук — чурка распалась на две половинки. Дальше дело у него ещё веселее пошло. Удар — полено, удар — полено.
— На.
Колун опять ко мне вернулся.
Я снова тюкать начал. Результат был тот же…
Старший надзиратель вздохнул и ко входу в павильон направился. Вскоре вернулся. Не один, а с каким-то худеньким мужичком.
— Агапит смирный. Отдай ему колун. Он колоть будет, а ты надзирай.
Сказал и ушёл.
А, что. Я же надзиратель…
Однако, колун я Агапиту отдал не сразу. Сомнения меня взяли — можно ли ему колун доверить? Возьмёт он его в белы рученьки и меня по головушке тюкнет. Не по чурке, а по самой моей главной части тела. Разлетится она на мелкие кусочки, а чем я есть-то буду?
Агапит стоял, глазками моргал, куда-то под ноги себе глядел. На меня даже и не обращал внимание.
Я подошёл к пациенту психиатрического отделения. Топор ему в руки сунул.
— На. Коли.
Суровым голосом распорядился.
Сам же в сторонку отошёл. Пусть между мной и Агапитом будет некоторая дистанция. Бросится он на меня с топором, а у меня определенная фора имеется…
Опасался я зря. Агапит ни слова не говоря, ближнюю к нему чурку на попа поставил. Тюк — была чурка, а стало две её половинки. У него даже ловчее, чем у старшего надзирателя получилось.
Агапит колол, а я только в сторонке стоял. Потом даже сел. В ногах — правды нет.
Закурил бы, да нечего…
Когда снова старший надзиратель придёт, надо у него насчёт аванса спросить. Пить-есть на что-то мне надо. У доктора медицины денег попросить я постеснялся.
— Иван, ужинать иди!
О, старший надзиратель мне из дверей павильона рукой машет.
— А, Агапит?
Проявил я бдительность.
— Да пусть колет. Куда он денется…
Глава 40 Вятская жизнь
Да уж…
Жить-то будешь, а вот улыбаться — едва ли…
Это я о своем жаловании младшего надзирателя.
Что-то как-то я протупил, и когда на службу устраивался, про денежное вознаграждение за свой труд не спросил…
А, надо было.
Пятнадцать рубликов в месяц мне положено. Мало это? Много?
Ещё дома я слышал, что до революции корова три рубля стоила. В тысяча девятьсот тринадцатом году.
Ничего подобного. Враньё.
В Вятке я уже месяц. Немного огляделся, с местными жизненными реалиями познакомился. Три рубля здесь надо за нормальную рубаху отдать. Именно, за нормальную. Нет, есть и подешевле, но больно они уж стрёмные. Пальто — пятнадцать рублей. Это моя месячная зарплата. Яловые сапоги — пятерка. Ботинки дешевле. Всего два рубля. Ладно, я пока в старых сапогах хожу. Ещё от Мадам полученных…
Гармонь не желаете приобрести? Нет? А, что — всего семь рублей пятьдесят копеек. Кстати, такая монетка здесь даже в ходу — семь рублей пятьдесят копеек. Золотая. Как раз на неё гармонь купить можно.
Нет, пока обойдусь я без гармони…
Я на патефон копить буду. Долго. Он тут в магазине у Кардакова сорок рублей стоит. Три месяца не поем и куплю.
Рояль, кстати, ещё дороже — двести рублей. Про такое я и не думаю. Да и поставить мне его негде. Живу я сейчас прямо в психиатрическом отделении. Выделили мне здесь уголок.
Да, насчёт стоимости коровы. От шестидесяти рублей. Рабочая лошадь — семьдесят, а старая кляча на колбасу — двадцать. Из хороших лошадей колбасу никто не делает…
Насчёт колбасы и всего прочего съестного — тут уже не так печально. Фунт ржаного хлеба — четыре копейки. Это свежего, тёпленького. Для экономии если будешь вчерашний брать — уже на копеечку меньше. Наши надзиратели в отделении так и делают.
Кто дома своим хозяйством из надзирателей живёт, они сами хлеб пекут. Ну, жены их. Фунт ржаной муки две копейки всего стоит, пшеничной высшего сорта — восемь копеек.
Тут я сейчас все цены знаю. Жить-то как-то надо… Тем более, с моей зарплатой.
Фунт сахарного песка — десять копеек отдай, литр молока — четырнадцать копеек. Молочко тут для
