кто? Пляшущая под щелкающий ритм кастаньет женщина, музыкальный инструмент, рожденный где-нибудь на берегах Гибралтара или Бискайского залива либо в глубине страны – например, в Сарагосе, Алакане, Мологе? Или же специальная закрепка для волос, марка велосипеда, каша из кукурузы, заправленная оливковым маслом? Либо что-то еще в этом духе?
Нет и еще раз нет. Это болезнь, которую ныне научились лечить, и она для наших современников не страшнее гриппа, а сто лет назад от нее погибали десятки тысяч людей, «испанка» выкашивала под корень целые города.
Прошлась болезнь и по рядам котовцев, и самому Котовскому. Это произошло вскоре после апрельских боев, когда они изо всех сил удерживали переправу и удержали – через темный, вспененный вешними водами Днепр переправилась целая армия, а затем Котовский благополучно переправил на «красный» берег остатки своего отряда – очень уж он поредел, – и только потом позволил себе немного расслабиться.
А болезнь этого только и ждала – примерилась и ударила, крепко ударила, – сбила Котовского с ног.
Армия продолжала отступать. Но уже организованно, планово, с тактическими выкладками: вот тут можно остановиться без риска быть окруженной, а здесь нельзя – могут прыгнуть на спину и впиться зубами в шею.
– Где я? – очнувшись и разлепив склеившиеся глаза, первым делом спросил Котовский.
– В Екатеринославе, в госпитале.
Услышав про Екатеринослав, Котовский удрученно повозил головой по подушке: он и не помнил, чтобы направлялся в этот небольшой пыльный город, в голове совсем не отложилось… Как же он попал сюда?
– Что со мною? Я ранен?
Ответ быт короткий:
– «Испанка».
«Испанка», «испанка», «испанка»… Котовский видел людей, переболевших «испанкой», с костлявыми синими лицами и напрочь высушенными глазами, – болезнь настолько повышала температуру, что в человеке, кажется, выкипала кровь, а на раскаленном лице иного бойца можно было жарить котлеты, – очень неприятная эта хворь – «испанка».
Надо было приходить в себя, лечиться. Котовский закрыл глаза и вновь погрузился в желеобразную, нервно колеблющуюся горячую темноту. Поправиться он не успел, очнулся утром от того, что кто-то, громко топая ногами, мчался по коридору и кричал так, что хлопали приоткрытые форточки:
– Белые в городе!
В Екатеринослав входили деникинские части. Белые для Котовского были хуже гайдамаков, петлюровцев и германцев, вместе взятых, поэтому Григорий Иванович, находясь в состоянии, которое никак нельзя было назвать ясной явью, – воздух перед ним дрожал, будто холодец, и покрывался нехорошими красными пятнами, натянул на себя одежду, выдернул из-под подушки наган и вывалился через окно в больничный двор.
Знакомых в Екатеринославе у него не было, котовцев поблизости тоже не было, он пока не знал, как спасаться, куда бежать, что вообще делать – шатаясь из стороны в сторону, цепляясь за заборы и стволы деревьев, чтобы не упасть, направился к выходу из города.
В конце концов бог не выдаст, свинья не съест. В полевой сумке, которая у него была с собою, лежали приготовленные на всякий случай документы на имя помещика Золотарева. Документы были подлинные, к ним даже самый опытный контрразведчик не сумеет придраться, если только он лично не знаком с Золотаревым.
Честно говоря, Котовский не думал, что документы ему пригодятся, – время на дворе не то, но вот ведь пригодились. Имелись у Григория Ивановича и кое-какие адреса, в основном, одесские, законспирированные. В общем, похоже, наступала пора, когда надо будет изображать из себя человека, здорово обиженного большевиками и вообще решившего бежать от них.
Это Котовскому удалось. Он спасся и объявился в Одессе.
Одесса была уже совсем не той, которую раньше знал Котовский, – растеряла часть нарядности, беззаботности, веселости, в ней даже смеха, кажется, стало в два раза меньше. Ныне в столице «Черноморской республики» сильно пахло порохом.
Не каштанами и не цветущими акациями, не ароматом морских молов и причалов пахло, а дымным ружейным порохом. И чем-то еще, что сдавливает, забивает горло и мешает дышать, – тяжелым духом, который обычно возникает на поле боя. Котовский не узнал Одессу, удивленно покрутил головой, сплюнул себе под ноги, но ничего не сказал.
Одесса была для него таким же родным местом, как село Ганчешты или Кишинев, здесь он знал каждую лестницу и каждый камень, был знаком со всеми собаками, как и они были знакомы с ним. В Одессе у него и схоронки имелись, и места, где он мог пополнить свой кошелек дюжиной золотых монет, – лучшей валютой той поры, – и хорошая, обжитая квартира была, в которой он себя уютно чувствовал.
На следующий день наряженный в светлый чесучовый костюм, Котовский появился на знаменитой Потемкинской лестнице, которая, как и памятник дюку Ришелье, являлась визитной карточкой города.
Был Григорий Иванович элегантен, в руке держал трость с изящным, вырезанным из слоновой кости набалдашником, небрежно постукивал ею по нагретым солнцем мраморным ступеням и производил впечатление очень богатого, уверенного в себе человека, решившего немного побездельничать и со вкусом отдохнуть.
С верхней площадки лестницы было хорошо видно море, ярко-синее, с белыми игривыми барашками, стремящимися друг друга догнать, их беззаботная игра была способна родить в душе такую же легкую беззаботность, но Котовскому было не до этого.
Многих людей, которых он знал, загребла контрразведка, часть из них была уже расстреляна, часть сидела в глубоких сырых подвалах, выручить из которых можно было только штурмом, но для этого понадобится не менее батальона, часть покинула Одессу. Надобно было установить связь с подпольем, в которое ушли большевики, но четыре адреса, которые Котовский проверил, оказались засвеченными, причем в доме по последнему, четвертому, адресу он чуть не влип в неприятность.
На звонок из дверей квартиры вышли два бугая, одетые в серые костюмы, с сытыми бледными лицами. «Большевики такие костюмы не носят, и лица у них загорелые, поскольку много времени им приходится проводить на свежем воздухе. А это – филеры, привыкшие сидеть в засадах за портьерами, оттого и морды у них такие серые…»
Филеры решили задержать Котовского и пошли на захват: один слева, другой справа. Но Котовский не дался, да и силы у него, несмотря на болезнь, было побольше, чем у этих любителей галушек со сметаной. Он ухватил филеров за головы и хрястнул одной физиономией о вторую, только мокреть из носов полетела. Треск раздался такой, что Котовский невольно подумал: а не убил ли он их? Филеры растянулись на лестничной площадке, как два заправских трупа: пятки вместе, носки врозь.
Котовский безмятежно засвистел, поддел рукоятью трости легкий летний котелок, предназначенный прикрывать голову от солнца и, мурлыча под нос веселую мелодию, поспешно сбежал по лестнице вниз.
Хлопнул дверью подъезда, на улице прыгнул в проезжавшую мимо пролетку, – подвернулась очень кстати… Похоже, в окружение большевиков затесался провокатор, так много провалов быть не должно. Как бы там ни было, ушки следовало держать
