Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
Гельмурадов написал что-то такое, за что его так долго ругают. За пустяк бы ругать не стали. И, случалось, он ловил на себе взгляды, напоминающие глаза бездомных псов, ищущих хозяина.
Но ждать несколько лет становилось всё тяжелей. Писать на будущее, в стол Мурад не мог – получались наброски, зарисовки, часто лиричные, порой едкие, злые, но без той глубины, какая появляется, когда знаешь, что пишешь для читателей, для народа… Что будет с ним, с Мурадом Гельмурадовым, через эти несколько лет? Физически он войдет в самую силу, а вот морально, духовно? Не перегорит ли, не сломается? Может и сломаться. И когда наступит его время, он не почувствует этого, или испугается, или махнет рукой.
Сейчас он на слуху и на устах; его роман прочитали единицы, но наверняка тысячи хотят прочитать, подозревая там нечто великое, то, что откроет им глаза, позовет к новому. Видимо, потому, гадают люди, старики и не хотят публикации, ругают автора. Да, неведомое всегда сильней и притягательней известного… Скоро об этом неведомом забудут, и Мурада забудут тоже. Еще и презирать станут, что покорно снес ругань, смирился, согласно кивал. Люди ведь не знают, что он не хотел бунтовать, не хотел менять, ни к чему недозволенному в своем романе не призывал. Что ругали его за ерунду, за высосанное из крючковатого пальца Мыллы-Кули. Не обидься старик на Мурада, и роман бы издали, и Мурад сидел бы сейчас в первом ряду, опустив ноги на пестрый ковер.
«Но… но, может быть, – медленно, боясь вдуматься в мысль, предполагал он, – это произошло неспроста? Может быть, высшие силы послали мне знак, что я должен встать на дыбы? Как жеребец, которого незаслуженно стегнули плетью. Да, я еще жеребец, а не послушный любому приказанию мерин. И я должен встать!..»
Слова на заседаниях ему, конечно, не давали. Приглашали присутствовать, не вынули из обоймы – и то хорошо. И одно из таких присутствований Мурад решил использовать.
Несколько дней он оттачивал язык Пушкина, учил стихотворение, строки из которого повторял в своих речах Мылла-Кули. Он не должен сбиться, запнуться. Нужно продекламировать душевно и уверенно. Срубить наповал…
Заседание устроили в Центральной государственной библиотеке – огромном дворце, построенном при прежнем президенте.
Зал на тысячу мест заполнялся быстро – такие мероприятия давно были отрепетированы до мельчайших деталей.
Юноши провели и усадили на положенные мес-та гостей, за ними прошли и заняли свои места мэтры, различные начальники, потом – подающие надежды и оказавшиеся в опале, вроде Мурада… Мурад занял сиденье с краю в четвертом ряду, сгорбился, свернул колени, пропуская других вглубь ряда; время от времени его трогали за плечо – осторожно сочувствовали: крайнее место было для самых отверженных.
Последними вошли студенты – юноши в обязательных черных брюках и белых рубашках, девушки в бордовых платьях с вышивкой на груди и в шапочках на макушке.
Началось. Говорили о достижениях литературы в стране, о значении культурного общения, произносились благодарности нынешнему президенту, пожелания здоровья и процветания хорошим и уважаемым людям…
Мурад изучил, что Мылла-Кули выступает или одним из последних, или последним. Иногда после него слова берут послы, литераторы из других стран, министр культуры, если приезжает, конечно. Но из местных писателей после него никого не бывает. Мылла-Кули по негласному праву – главный писатель. И он произносит итоговое слово.
Мурад ждал момента. Вот выступил уважаемый Караджа Нурбердыев, потомственный поэт, вот – уважаемый Махтум-Бахши, автор эпоса об открытии газовых месторождений, преобразивших страну. Дальше очередь обычно переходит к Мылле…
Мурад вскочил и пошел. Ноги утопали в мягкой дорожке, ворсинки хватали его за туфли… Мурад толкал себя вперед, почти побежал. И встал за трибуну. Заметил остолбеневшего над своим креслом Мыллу-Кули.
– Друзья, – начал Мурад, – меня зовут Мурад Гельмурадов. Я писатель и преподаватель литературы в Главном государственном университете. Я вышел сюда по собственной инициативе. Меня переполняют чувства. Чувства признательности ко всем, кто в эту минуту здесь, к тем, кто пишет правдивые произведения о своем народе, своей земле. Меня переполняют чувства благодарности… – На мгновение Мурад замолчал, мелькнуло сомнение, но он продолжил говорить то, что много раз слышал от Мыллы-Кули. – Чувства благодарности нашему президенту. Это в его светлую голову пришла мысль проводить международную книжную выставку. И вот который год мы собираемся в нашей чудесной столице и вспоминаем гениальных предшественников: Навои, Махтумкули, Мицкевича, Толстого, Гарсиа Лорку, Маркеса. Мы все – друзья. И о друзьях так хорошо, так верно и точно сказал на языке великого Пушкина поэт Ярослав Смеляков…
Не поворачивая головы, искоса, Мурад взглянул на Мыллу-Кули. Тот уже сидел, его мутные от старости глаза совсем побелели, щеки дрожали, а синеватые губы прыгали… Мурад улыбнулся и стал проникновенно чеканить:
Если я заболею,
К врачам обращаться не стану.
Обращаюсь к друзьям,
Не сочтите, что это в бреду:
Постелите мне степь,
Занавесьте мне окна туманом,
В изголовье поставьте
Ночную звезду.
А дальше, повышая голос, то, что Мылла-Кули никогда не читал:
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня
В справедливых боях,
Забинтуйте мне голову
Горной дорогой
И укройте меня
Одеялом в осенних цветах.
Понял: читать дальше – это утомлять слушателей, снижать градус. Закончил:
– Спасибо, друзья!
И раздались аплодисменты.
Сначала несколько хлопков в третьем-четвертом рядах, потом – яростные – в задних, где были студенты. Студенты должны изображать задор и активность, и вот это пригодилось Мураду. Энергия передалась передним рядам – били в ладоши иностранные литераторы, подающие надежды и опальные. И вот уже хлопают мэтры, и сам Мылла-Кули смыкает и размыкает ладони. И его щеки не так сильно дрожат, и губы не так сильно прыгают. И в глазах Мурад замечает нечто пёсье. Старый пёс признает силу молодого. Или ему так кажется?..
Мурад, как требовал этикет, глубоко поклонился собранию, пошел к своему месту. Идти было легко. В голове вдруг застучали строчки другого поэта, писавшего на языке Пушкина:
Большой талант всегда тревожит
И, жаром головы кружа,
Не на мятеж похож, быть может,
А на начало мятежа.[3]
Мурад сейчас испытывал то же самое. И голова его слегка кружилась.
Владимирэсемёнычы
Все три недели от получения приглашения до отъезда Стеблин недоумевал, почему позвали именно его. Он ведь в этом вопросе не специалист – две колонки по случаю,
Ознакомительная версия. Доступно 16 страниц из 77
