мне, потому что у нее имелся собственный кабинет – попросту узкая щель между двумя стенами – и там можно было даже присесть на стул. С другой стороны, мама носила туфли на каблуках, куда более неудобные, чем мои легкие замшевые сандалии; она ведь была обязана соответствовать своему, куда более высокому, уровню заведующей отделом.
Иногда вечером – а такое случалось примерно два раза в неделю – возникали проблемы с поездами. Однажды поезд задержался на целый час. От голода и усталости мы обе пришли в какое‐то странное возбуждение и принялись чересчур весело болтать, обсуждая разнообразные катастрофы, выпавшие в тот день на долю маминым «девочкам». Мама извлекла из сумки большое зеленое яблоко, и мы по очереди его грызли, обкусывая его со всех сторон. Мы не сердились на задержку в расписании поездов и не чувствовали себя виноватыми за то, что опаздываем домой: ведь тут мы абсолютно ничего не могли поделать. Это невинно-жизнерадостное настроение сохранялось у нас до тех пор, пока мы не переступили порог нашего убогого домишки, где нас, злобно оскалившись, встретил мой отчим. Мы сразу перестали хихикать; и я снова, как нередко и раньше, подумала о том, какая жестокость заключена в напряженной человеческой руке, готовой нанести удар ребром ладони, которая, как и острие топора, имеет форму клина. И тут кое-что произошло. Я даже не совсем поняла, что именно. Только это неправда, что злость придает сил. Как раз наоборот: если очень разозлишься, начинает кружиться голова, дрожат руки, а ноги становятся ватными, но ты все равно делаешь то, чего никогда прежде не делал – выкрикиваешь ругательства и проклятия, мечешься в бессильной ярости или застываешь, словно прилипнув к стене, а потом громко произносишь кому‐то смертный приговор и еще и объясняешь, что имеешь в виду, а эффект от этого приговора прямо пропорционален пережитому тобой потрясению; примерно так библейские Кроткие могли бы, освободившись от чар Нагорной Проповеди, ринуться к перекрестку, поливая все вокруг себя пулеметным огнем.
После этого я на какое‐то время ушла из дома. Теперь мы с матерью расставались каждый вечер в конце нашей улицы. Она куда больше печалилась, чем сердилась, хотя порой гнев все же овладевал ею; однако я только сейчас поняла, что мое тогдашнее вмешательство как‐то нарушило некую супружескую игру. Добравшись до конечной точки нашего ежедневного совместного путешествия, некой сомнительно надежной территории, мама переставала рассказывать мне о своих «девочках» и удалялась – часто неохотно, как мне казалось, – из-за чего мы с ней и были теперь разделены вполне ощутимым расстоянием. Я же тащилась дальше, на холм, где мы жили теперь вместе с моей подругой Анной Терезой, которая осталась в родительском доме совершенно одна. Тем летом ее родители расстались, возможно, даже не осознав толком смысла этого расставания, и, вместо того чтобы одному уехать, а другому остаться дома, они оба взяли и разъехались в разные стороны. Правда, мы с Анной Терезой не особенно стремились сравнивать наши семьи; нам было куда интересней примерять оставленную в гардеробах одежду и переставлять в доме мебель. Дом у них был несколько странноватый, хотя, собственно, ничем особенным внешне и не отличался: обыкновенный стандартный сборный дом, купленный по случаю. Но внутри там было вполне уютно, кухонная плита в гостиной и глубокая эмалированная раковина; а еще в доме не имелось никаких бытовых приборов, даже холодильника, хотя в 1970 году холодильник на кухне уже воспринимался как нечто само собой разумеющееся.
Анна Тереза на лето устроилась работать на фабрику, где делали шлепанцы на резиновом ходу. Работа была тяжелая, но моя подруга как раз была девушкой очень крепкой, сильной, на редкость дееспособной и выносливой. Вечером, пока я после работы пыталась прийти в себя на табуретке, она успевала и котлеты пожарить, предварительно обваляв их в сухарях, и салат из помидоров и огурцов приготовить, и выложить его в красивое стеклянное блюдо, и даже шарлотку испечь, вкусную, но несколько тяжеловатую из-за чрезмерного количества в тесте яиц и спелых вишен. А после ужина мы с ней сидели в сгустившихся сумерках на крыльце и вдыхали приносимый ветерком слабый аромат старых роз. Надежды на будущее, тонкие как паутина, окутывали наши голые руки и плечи, и казалось, будто каждая нить этих призрачных надежд дрожит и переливается в сумеречной голубизне. Когда всходила луна, мы перемещались в дом и начинали готовиться ко сну, но в постелях еще некоторое время переговаривались сонным шепотом. Анна Тереза считала, что шестерых детей ей будет вполне достаточно. А я считала, что лучше уж пусть меня наконец перестанет так часто тошнить.
Иногда, меряя шагами пустое пространство отдела «Инглиш Леди», я воображала себя надсмотрщицей в лагере беженцев, а висевшие на вешалках платья – его обитателями. Когда мне нужно было упаковать купленную вещь в коробку, я бросала туда же срезанный ценник и говорила себе, что этого «беженца я переселила».
Каждый день начинался и кончался подсчетами. Нужно было на чистом листе бумаги выписать в несколько столбиков количество вещей, принадлежащих к различным типам товара, чтобы ни в коем случае не спутать комплект «двойка» с комплектом «платье-и-жакет», хотя платье с жакетом – это тоже в какой‐то степени «двойка». Приходилось самостоятельно придумывать названия для такой категории вещей, у которых никакого названия не было вовсе, например для тех изделий, которые головной офис прислал в наш магазин несколько лет назад: они были сшиты из ворсистого серо-голубого твида; такие, по-моему, могла бы носить разве что няня в доме Бигглей. Когда начинались распродажи, Дафна всегда старалась как можно больше снизить на них цену, но эти неуклюжие изделия так и оставались на вешалке; их рукава торчали в разные стороны, а штанины брюк, чтоб не волоклись по полу, были закручены вокруг «шеи» этого создания.
Записав в столбики все известные и выдуманные названия изделий, нужно было медленно пройти по рядам с одеждой и пересчитать оставшиеся на перекладинах вещи, но первый и второй результаты никогда не совпадали. После чего требовалось тщательно обследовать весь этаж и непременно разыскать те вещи из «Инглиш Леди», которые случайно смешались с одеждой, полученной с фирм «Истекс» или «Уиндсмур», аккуратно вытащить «нашу» одежду из общей кучи за крючок вешалки, а потом снова повесить на стойку. Но если вовсе не трудно было догадаться, почему результаты подсчетов в начале и в конце рабочего дня никогда не совпадают, то я никак не могла понять, каким образом весь «сток» способен по ночам не только меняться местами на перекладине, но и «подыскивать» себе другое
