ограде, или — хотя бы — расширить щелевой проход между прутьями ив. Проход отделял огород от вольной прикисловской воли.
Папа Михейши забил в землю стальной кол и прицепил к нему полиспаст. Другой конец полиспаста соединился с крюком, что приделан под Пониным бампером.
— С ручника не забудьте снять, — прикрикнул дед довольно безадресно.
Михейша, подобно американскому ковбою, подпрыгнул на месте.
Держась за поручень, перелетел шесть ступеней, и, не коснувшись земли, с воздуха ринулся в сторону кабины.
— Чёртово отродье! Прошляпил! — прошёлся инженер котелен по свою душу.
Степенно подойдя ближе, он сместил в сторону скорого Михейшу, терзавшего бронзовый вензель дверцы. Да так ловко и споро, будто Михейша был вредной и пустой брюссельской капустной кадкой на тележке, опрометчиво и наивно вставшей в позу баррикады на пути немецкой армады.
— Извини, брат, — у тебя силёнок не хватит, — сказал папа.
Михейша не был прошляпившимся сыном чёрта, поэтому к себе ругательство приспособлять не стал. Он обиделся за диагноз астении. Заметался перед раскоряченным отцовым седалищем, обтянутым пёстрой клеткой старых студенческих штанов. Новомодный технический карман распростёрт во всю ширь низа папиной спины.
Карман давеча пришит мамой Марией по спецзаказу. Предназначен для ношения слесарных приспособлений.
Попа отца враз стала неродной и злой. Михейша попытался найти щель между карманом, наполненным разнообразнейшей рухлядью, и дверью, чтобы проникнуть к рычагу и доказать несогласие с приписанным ему бессилием.
Михейша изо всех сил потянул отцовы подтяжки на себя. Отпустил. Крестовидная застёжка хлопнула в позвоночник. Загундело пружиной.
Тщетно. Монолит, человечий колосс, Зевс и Горгона в образе клетчатой задницы, находящейся в уровне Михейшиного носа, продолжали терзать заевший рычаг, не обращая ровно никакого внимания на рвущегося в бой помощника.
Попа отца — честно говоря — раньше Михейше нравилась. Отец по Михейшиной естествоиспытательской просьбе мог сделать свою задницу то железной, то резиновой.
Михейшин кулачок, тукнув при переусердии в первом случае, мог принести боль обоим, словно при дружественном обмене деревянными палками. А во второй раз кулак игриво отскакивал, будто от большой каучуковой, разделённой на манер апельсиновых долек, боксёрской груши.
Был ещё вариант с догонялками.
Соль заключалась в том, что одному надо было хотя бы попасть в заднюю цель, а другому вовремя увернуться. Это был самый справедливый вариант, ибо — стоит ли экивокать перед понятным раскладом — Михейша большей частью побеждал.
Этот вариант игры для Михейши заканчивался сладостным удовлетворением от осознания своей ловкоты. Папа, естественно, рыдал от обиды, размазывая её по физии обеими руками.
Михейша как мог, утешал отца. — Да ладно, папа, я пошутил. Сознайся: — тебе же не было больно?
— Как же не больно, сына? Больно. Если тебя так же торкнуть, то что тогда? А ремнём, давай, попробуем. Я ремнём о — го — го как владею! Тогда я тебя прощу.
Такой расклад Михейшу не устраивал.
— А хочешь, я тебе попу подставлю, а ты так же стукни. Только не ремнём, а кулаком, и не изо всех сил. И не понарошку, а посерёдке. А я не буду увиливать? Давай?
— Уговор.
Удовлетворённый предложением с отягчающими ограничениями отец шмякал «по ополовиненному существу разговора».
Сын, будучи иногда честным мальчиком, не уворачивался, а, напротив, наклонялся и выставлял мишень выше головы.
Позже, скача по овалу, как юная, игривая аренная лошадь и, расставив аэропланом ручонки, кричал:
— А вот и не больно, не больно совсем, а ты хныкал… как малыш!
Остановясь и сверля насмешливые, но добрые отцовские глаза своими:
— Ты притвора, да? Так нечестно!
Мир возвращался на круги своя.
— А знаешь, сын, такую поговорку: если тебя ударят в щёку — подставь другую?
— Не знаю, а зачем так? Разве нельзя дать сдачи?
— По нашей вере нельзя. Это сложно объяснить. Говорят так: зло рождает другое зло… и… словом, получается такая бесконечная лавина, вечная месть, которую не остановить. А по мне, то я бы тоже ответил. Я бы тоже щёку не подставлял. Тут наша вера хитрит или глубоко ошибается. А ещё есть такое у нас: зуб за зуб…
Но тут подошла умная бабушка и, выставляя излишние, непроизвольно— женски рвущиеся из неё познания, укоризненно напомнила сыну, что зуб — если что — в переводе с арамейского обозначает достаточно неприличную часть мужского тела, расположенную вовсе не в челюстях. Стратиграфию30 тела с философией кровной мести пришлось прервать.
8
Отец справился с ручником сам.
Очищая от дворовой пыли, по лицу Михейши проползли две солёные, по — детски прозрачные струйки, обещая при продолжении немилостивого отношении родственников залить их в отместку разливанным потопом.
— Что за дождь, а тучек нету! — испугался папа, глянув в небо, где мерцали увлажнённые глаза новоявленного Перуна.
Дед Федот с Перуна перетрусил немеряно, и со страху возмездия позволил Михейше крутануть локотник31 полиспаста.
Михейша без краг32 и очков вращать ручку отказался напрочь.
Поверили! Всем известно, что без очков и перчаток ни одно серьёзное шофёрское дело не творится. Дали всё, что было истребовано.
Экипированный по — правильному Михейша крутанул ручку механического прибора. Верёвки подобрались, вытянулись в струнку, кол чуть — чуть дрогнул и стал острыми гранями взрезать дёрн, норовя выскочить и побить задние стёкла авто.
— Погодь — ка.
Игорь Федотович подошёл к поленнице и снял с верха небольшой сосновый чурбак без коры. Шустро и несообразно приписываемой ему родственниками медлительности, словно нелюбящий детей папа Карло он нанёс полену три дерзких, колющих удара топором. В сторону полетели отломки.
— Пиноккио с такого полена родился бы калекой, — подумал Михейша, съёжившись. По телу его поползли мурашки. Он представил, будто на месте Пиноккио был он сам, и скорым, непроизвольным движением коснулся своего носа. Нос был на месте, и Михейша тотчас успокоился.
Из полена получился клин. Отец присоединил его к колу и отоварил штатную единицу с добавкой обухом.
— Бум! — охнул Пиноккио деревянным голосом.
— Бом! — звякнул металлический сосед.
— Крути его! — сказал Папа Карло, подразумевая застывший в обмякнутом виде бездельник полиспаст.
— Давайте, давайте! — угрюмо командовал дед Федот. — Хватит время за хвост тягать.
Михейша встрепенулся, напрягся и возобновил кручение рукояткой. На этот раз ему пришлось налечь всем телом.
И, о диво! О, чудо — юдное! Автомобиль сначала медленно тронулся с места, а потом и вовсе спокойно, без излишней спешки пополз к растерянному мальчику.
— Ура!
Брови, если уместно таким образом назвать молодую светловолосую поросль над Михейшиными веками, от удивления поднялись вверх. Очки соскользнули, не обнаружив на лбу кустистой растительности, и упали на траву двора!
А дальше известно: на дворе трава, на траве
