леди времен викторианской Англии, когда возвращались домой с послеобеденной прогулки.
На самом деле это процесс, когда кожа отслаивается от мышц и тканей. Такое случается с утопленниками и трупами, которые долгое время находились под водой. Две женщины просто выскользнули из своей растянувшейся кожи, когда их вытащили из бочек.
Полиция полагает, что почти все женщины из бочек – приезжие, объявленные пропавшими за последние годы. Предполагалось, что они шли купаться в жаркий день и их уносило течением. Но выяснилось, что местные течения не так уж опасны. Всем им была нанесена тупая травма черепа. По основной версии, Элтон во время плавания подбирался к ним, оглушал и уносил домой. А когда все заканчивалось, складывал их в бочки и прятал в пещере.
Двух женщин опознали быстро. Первая – Ребекка Бун. Кристи Бэрам – жертва из последней бочки. Я однажды видел, как она плачет. Убийца подобрал ее платок. Хотел бы я знать, из-за чего она тогда плакала на пороге магазина, но не узнаю уже никогда. И никто не узнает, потому что Кристи Бэрам больше нет.
Иногда они мне снятся. Разбухшая от воды серая кожа сползает и падает в лужицу на кафельном белом полу. У меня во сне эти женщины восстают, освободившись от старой оболочки. Во сне они обновленные, розовые и нежные, как рука юной девушки, снявшей шелковую перчатку. Они уходят, оставив позади себя прежних. Я не знаю, куда они идут, на этом сон всегда заканчивается. Но я надеюсь, в какое-то прекрасное место.
Мы раздобыли в городе газету, и на первой полосе была она – Ребекка. Настоящая она, не монстр и не фантастический сюжет. Я беру газету в сад и читаю. Почему-то кажется уютнее читать ее на улице. Я не могу оторваться от фотографии Ребекки.
Солнечный день, Ребекка стоит в саду, облокотившись на подоконник. В окне у нее за спиной стоит ящик с алыми цветами – похоже, тюльпанами. Она прикрывает глаза от солнца ладонью, и видно, как под ее загорелой кожей играют натянутые мускулы. Сразу ясно, пловчиха. Она маленькая, атлетичная и гораздо более худая, чем я думал; лицо выражает абсолютную простоту и искренность. У нее большие темные глаза и кудрявые волосы красивого соломенного цвета. Возможно, крашеные. Они ореолом окружают ее голову, как пух одуванчика, и светятся в лучах солнца. У нее такой взгляд, будто где-то в глубине души она знает, что скоро ее время кончится. С фотографиями мертвых, как я заметил, всегда так. У них будто на лице написано, что их ждет. Но, конечно, это все неправда. Только мы – оставшиеся – видим это. И додумываем.
Я думаю о семье Ребекки и о том, что они сейчас чувствуют. Они считали, что она утонула – наверное, давно оплакали ее. Ее ребенку сейчас примерно столько же, сколько мне. А теперь их прошлое переписано. Путешествия во времени действительно существуют. Внезапное новое знание может в корне все поменять – даже то, что уже случилось.
Я думаю о своей матери. Как она поправляет волосы, когда нервничает, даже если они лежат идеально. Вспоминаю, что, когда был маленьким, она всегда приносила из дорогих ресторанов завернутые в салфетку хлебные палочки специально для меня. Я просыпался, видел ее силуэт, открывал рот, и она кормила меня, отламывая по кусочку и приговаривая, как по мне скучала.
Через две недели я узнаю, что Нат очнулся. Я помогаю папе красить наш белый забор. В доме трещит телефон.
– Я возьму, – говорю и иду внутрь. – Алло? Дом Харлоу. – Мама приучила меня так по-идиотски отвечать еще в детстве. Видимо, она подумала, что это будет мило, но теперь я не могу отделаться от этой привычки; это почти рефлекс.
– Он пришел в сознание, – говорит голос. За этим следует глубокая затяжка. Сигарета.
– Что?
Я никогда раньше не слышал ее голоса по телефону и соображаю не сразу.
– Нат, Уайлдер, – нетерпеливо объясняет Харпер. – Нат очнулся. Мы должны сходить навестить его вместе.
– С каких пор ты куришь?
– Завтра, в два часа, – говорит она вместо ответа, и я слышу по голосу, что она на грани. – В это время начинают пускать посетителей.
– Ладно.
Она вешает трубку, не попрощавшись, и я остаюсь стоять в коридоре с гудящим телефоном в руках.
Выхожу и снова берусь за кисточку, окуная ее в банку.
– Все нормально, чемпион? – Папа выглядит даже чересчур обеспокоенным; его теплая рука ложится на спину, и мне почти хочется плакать. Как приятно снова любить его без оглядки!
– А, да, пап, – пожимаю я плечами, и его рука падает. Оставляю широкую гладкую полоску краски на изрубцованном дереве. Она отливает белым на солнце.
На следующий день в два я уже в больнице. Харпер опаздывает. Я жду десять минут, а потом иду туда сам. Я боюсь, что из-за всего этого она снова начнет пить. Ну, сейчас я все равно ничего не могу сделать.
Рядом с палатой Ната стоит офицер полиции штата.
Я не знаю, чего ожидал. Нат выглядит больным, но не более того. Он весь серый, худой. Волосы безжизненно свисают на бледное лицо. Он утратил весь свой золотистый блеск. В этот момент я понимаю, что никогда на самом деле не был влюблен в Харпер, не по-настоящему. Это всегда был просто способ сравнить себя с ним.
Я принес Нату книжку про редких коралловых рыбок, которую мама подарила мне на Рождество. Я подумал: Нат любит море, так что должен оценить. Он смотрит на обложку и вздрагивает. Я сразу пихаю ее обратно в сумку, морщась от стыда. Ну и дебильная идея.
Я чувствую, что Нат испытывает примерно то же самое или, может, просто видит это в моих глазах, потому что говорит:
– Извини, друг. Мне жаль.
– Неважно, – отмахиваюсь я. – Сочувствую по поводу руки.
Культя под бинтами плоская и белая. Рука выглядит незаконченной, и при взгляде на нее меня охватывает тревожное чувство, как и при взгляде на любую незаконченную вещь. Интересно, что они сделали с рукой, когда ее отрезали? Сожгли?
– Будет тяжко управляться с
