штаны и тут краем глаза увидел в окно, что поезд тронулся. Ещё не хватало отстать от своих! Остаться в этой глухой деревушке и предстать перед Нюрнбергским процессом. Нет! Поэтому Гунько, схватив своё ружьё, коим поубивал немало народу, ринулся к выходу. Ещё шаг. Ещё! По сугробу. По своим следам…
Поезд медленно, пыхтя, отфыркиваясь паром, стрекоча, двигался по рельсам.
Ещё. Ну ещё.
Гунько казалось, что он догонит состав, прыжок. Ещё один. Вот и поручни последнего вагона. Но руки соскользнули, ветер отбросил Гунько в сторону. Ружье вырвалось из рук бандеровца, покатилось вниз, с горы.
Поэтому, поэтому дед Никола указал на сугробы и перекушенную проволоку.
И вернуться было нельзя: сзади стрекотали орудья русского войска! Упрямого, наступающего, бьющего врага!
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Единожды в Тарту Гунько показалось, что он увидел Агнешку. Да! Это была она!
— Догнать. И придушить! — подумал Гунько. — Я успею. Пока жена Роза ходит по магазинам.
Пока она покупает еду, одежду… В 1956 году был страшный дефицит съестного в Финляндии, поэтому приходилось еду брать с боем, в очередях.
Гунько сожалел, что сохранил жизнь Агнешки. Ибо живой свидетель: это предатель. Агнешка запросто напишет письмо в НКВД в Россию. И приедут страшные русские люди, которые разыскивают по всему земному шару предателей, власовцев, нацистов, бандеровцев. У них есть списки и свидетельства.
Гунько погнался за Агнешкой по многолюдной улице. Он снял с себя шарф, которым намеревался задушить женщину. Та оглянулась, в её глазах мелькнул огонёк ненависти. Ага! Сволота, ты жив! Я тебя сдам сегодня же — в русском посольстве у меня есть знакомые!
Бойся!
Трепещи!
Гунько шёл, расталкивая прохожих.
Вот ещё десять метров.
Пять.
Четыре.
Вот шарф, который Гунько намеревался накинуть на шею Агнешке. Вот он сам — вспотевший и уже немолодой бандеровец. Вот его сильные руки. Вот его звериная башка.
Неожиданно кто-то ткнул его в спину локтем. Кто-то пихнул плечом.
Гунько оглянулся: Агнешка исчезла, кажется, свернула в подворотню. Толпа была очень густая. Навстречу шёл отряд детей, они приехали из Берлина на экскурсию. Как раз в 60-е года было модно привозить детей на фабрику шоколада. Отряд был многочисленный. Мужчина, сопровождавший детей, нагло отпихнул запыхавшегося Гунько:
— Ты что не знаешь правил, что детей пропускают вперёд?
Подошли двое в военной форме:
— Пропусти детей, дядя!
Ноги у Гунько подкосились, он съехал спиной по тёмной стене дома.
Сидел так, пока весь отряд не прошёл мимо. Дети…много детей…
Затем Гунько поднялся. Ноги дрожали. Он стал озираться по сторонам и увидел в окне бледное лицо Агнешки.
— Ага, вот ты где!
Гунько ринулся в подъезд, нажал на кнопку звонка:
— Открой!
Дверь поддалась, Гунько ринулся в прихожую. Но тут ему навстречу вышел рыжеволосый мужчина высокого роста. Что-то спросил по-немецки. Гунько растерялся, на самом деле квартира была пуста, никакой Агнешки там и в помине не было.
— Видимо, ошибся! — подумал бандеровец.
Рыжеволосый мужчина схватил Гунько за шиворот и вытолкал из квартиры.
— Вонючий, брысь отсель!
Лети, птица!
Лети!
Вниз с лестницы!
Головой стучись о каменный пол.
Так тебе и надо, блудина!
Когда Гунько оказался на улице, то из всех окон выглядывала Агнешка. Из всех домов, из всех переулков. На руках её был мальчик. Он показывал Гунько кулак! Я тебя найду! И отомщу за мать! За то, что ты надругался над ней. И дед Никола мне в помощь!
Испуганная Роза разыскивала мужа до вечера. Она нашла его, он был с помутнённым рассудком. Гунько всё время повторял:
— Меня убьёт мальчик!
Хунка, Хунка…
Гунько изменил свою фамилию на финский манер.
И всё равно, как верёвочке не вейся, а конец будет страшным!
Тебя ждёт ад.
Каждый вечер Гунько боялся, что за ним придут. Он спал очень плохо. Роза никак не могла понять, что случилось с мужем. Она не знала, что живёт с убийцей. Ибо Гунько скрыл от Розы своё прошлое.
Роза Хунка прожила ещё два года. Она так и не узнала, кто этот Гунько…
Петля на шее Ярослава-Микулы сужалась…
Она по ночам стягивала шею.
Возмездие найдёт тебя. Оно найдёт всех!
ДЕНЬ тридцать девятый
Надо ехать снова…
Воспоминания приходили сами по себе. Они были мозаичными. Но рисунок их был цветным. Ярким. Насыщенным.
А какой сегодня год? Ага, двадцать третий.
Пора. Пора!
Хотя было ясно, что Гунько уже нашли и что сын Агнешки, повзрослевший и всё осознающий, давно уже выследил преступника. Схватил его за шиворот, тряхнул так, что у Гунько искры из глаз посыпались.
— Вiбьёшь, в тюрягу попадёшь! — испуганный Гунько, тараща глаза, прохрипел и словно обмяк.
Неужели вот этот полупарализованный старикан убил 500 человек? Убил деда Угольникова? Да он ходить-то уже толком не может, писает в утку, ест только кашу, протёртую в блендере. Сам скоро в ад сойдёт, ляжет на сковороду в угли раскалённые. Какой смысл шмонать его, грех брать на душу? Тьфу!
Хуже, когда фашизм оправдывают. Пишут о великом всепрощении.
Значит, пишут, чтобы гранты заграничные получить, либо не заграничные, но от людей, кто всё равно полу-фашист. Но деньги таким всё равно на пользу не пойдут.
Вона как с Израиля-то побежали все эти Лицкие-Улицкие, Пономарёвы-Головлёвы. И давай прощенье просить, в ноги кланяться, деньги возвращать на пользу страны своей.
И всё равно настоящее прорвётся.
Само собой.
Ибо небо видит всё. Малость любую. Песчинку. Травинку.
…С той поры пропал старикан, как в воду канул. Видимо, парализовало его. Слёг. Теперь под себя ходит в памперсы мочится. И всё равно возмездие придёт. За всё!
И всем.
Вот иногда не хочу, чтобы людям горько стало. Но если обижусь, то всё равно расплата настигнет моего обидчика. Либо талант отберёт. Нет, не в смысле, что совсем перестанет этот человек картины писать, либо тексты. Но эти картины будут бездарными, а тексты, хоть и многословными, но совершенно пустыми, типа: «Он парил. Он искал свою Турью. Он не верил, что её нет. Ибо она навсегда. Она и сон, и боль. И тоска. И радость. Это она сидит в образе Илоны с Ёжиком на концерте. Потому, что пришла. Вижу её. Слышу её. Читаю её. Лечу над ней! И как похожа на любимую, лишь чуть повзрослела.
Да, да лет на двадцать. Но старости нет! Есть только бесконечное — люблю…И не зря Арви приехал сюда в столицу выступать на сцене. Не напрасно. Среди всей толпы — он узнал Турью.
Это была настоящая Азиатская Турья.
Слегка узкоглазая. Глаза смородиновые. И мальчик рядом с ней.
