наркотиках.
Угольников всё понял. И начал страдать. Мучится.
Сын как-то сказал, что хочет заниматься музыкой. Что слышит музыку везде.
— Но у тебя нет слуха.
— Есть, папа!
Отчего-то Угольников подумал, что сына зовут по-армянски Венсаном. И что у сына выросли усики.
— Надеть куртку!
Венсан выглядел угрюмо.
Выглядел мрачновато.
Илона — не жена. Но он любит её. И Угольникову стало стыдно, что он не любит мать Венсана. И что у него пропала память. А ещё Угольников помнил, как ездил с Илоной в Финляндию. И он понимал — скоро предстоит война. Но Венсан бегал за собакой, смеялся. Угольников старался не смотреть ни на сына, ни на собаку, ни на Илону.
Хотелось обнять Венсана, прижать его к себе. Сказать что-то важное. Самое главное. Но получалось банально, просто до слёз нелепо. Я люблю тебя, сынок! А он бегал и бегал за собакой, ноги его, обутые в кроссовки, взлетали высоко над землёй, покрытой рассыпанной черникой, которую Илона не успела собрать. Голова сына была повязана белым платком.
Угольников устал.
Он отёр лоб.
И громко крикнул: «Дед! Я не исполнил твою просьбу!» И ему стало стыдно, словно он, как толстозадая баба надел брюки, которые обтянули мясистый тучный зад. И ещё он вспомнил бабушку, которая был татаркой, но она любила Угольникова и говорила скороговоркой: «Лёша, Лёша, Алёша!» и Угольников понял: он никому ничего не должен. И он не обязан очнуться! Ибо все его мысли уже давно сами по себе достигли Гунько. А возмездие придёт само собой. Он знал, что случаются неожиданности: Бог всё равно накажет виновного!
— Никогда и ни за что не поеду жить в Европу. Там мужчины любят мужчин. А женщины женщин!
И Венсан был прав.
Угольников вспомнил притчу о том, как красавца танцора, влюблённого в Турью, обманом заманили в ловушку мужеложцы и овладели им. Страшная история! Арви шёл по улице и его штаны были в крови. Рассудок его был помутнён.
И всё так сплелось в сознании Угольникова: Турья, Арви, Илона, Муилович, дети, Ёжик, Венсан, татарская бабка, дед Никола.
А Гунько стоял на коленях и плакал — дайте мне дожить спокойную старость. Неужели вы не хотите примирения? Пусть убийцы помирятся с убиеными.
Вы же кричите о милосердии.
О христианстве.
О всепрощении.
О беззлобии…
Прийти в себя было уже невозможно! Слишком много случилось с Угольниковым! Но он старался потому, что в памяти был эпизод, когда Угольников надевал красивую дорогую рубашку, застёгивал запонки. И даже ценник Угольников помнил: четверть миллиона уе. А затем в памяти всплывал, как корабль из морских пучин, автобус, но отчего-то тряский и запылённый. А ещё глаза — ясные такие, окаймлённые длинными ресницами. Удивительные глаза Илоны. И хотелось обнять её. Но всё время не получалось, то они бродили по каким-то магазинам с нерусскими названиями, но «Скорая» помощь с немощным стариканом.
И запах валидола и валерьянки.
А ещё танцор — стоящий на коленях перед Илоной, кричащий: «Турья, Турья, ты здесь! Я верил, верил! Ты такая красивая! И живая!»
— Отойди! Это не Турья! — попытался Угольников оттащить танцора Арви, но он упирался. А затем просто укусил Угольникова за руку, прямо впился зудами в ладонь…
Угольников вскрикнул и проснулся.
— Чушь собачья! — подумал он и повернулся на другой бок. Так к нему возвращалась память медленно, скачками. Но то, что всплывало в головном мозгу было лучше, нежели действительность. А в реальности все думали, что Угольников просто алкоголик и бомж, а рассказ, что он когда-то носил богатые запонки, просто враки и россказни! Сосед по палате слушал, но не верил. Врач сказал: «Записывайте всё, что вам приходит в голову…» Угольников тщательно конспектировал свои сны и мелкие эпизоды.
День Одиннадцатый
Трамвай едет медленно. Он красного цвета, с флагом. Окна блестят, мерцают. Главное не то, что ты много пишешь, а то, как ты пишешь плохо. И это всё нечитаемо! Ибо речь скучна, не цепляет. Рифмы банальны. Глагольны. Прилагательны. И слышится, всё время прорезается сквозь них бродский-мандельштам-пастернак. За что так им? Особенно прёт Бродский. У Веры Полозковой также. Я её видел в девятнадцатом году на пляже, она была закутана в паранджу, трое мальчиков шли рядом с ней. Когда я окликнул: Вера! Она отрицательно покачала головой, было видно, что испугалась. Через пару минут я увидел, как она уходит с пляжа, рядом с ней её дети.
— Предательница! — хотел крикнуть я ей во след.
Но лишь плюнул вдогонку.
Этот плевок она унесла с собой, покидая Россию. Надеюсь, что мерзавцу Гунько, эта Вера передала часть моего плевка. Тьфу!
День Тринадцатый
Мне не хотелось многое вспоминать из своей жизни. Но я помнил запонки. Их изумрудный отблеск. Я помнил деда Николу.
И вспомнил, зачем поехал в Хельсинки.
Не правда, что Гунько пробирался через границу пешком. Оказывается, предателей перевозили на поезде, был такой специальный состав, на котором депортировали больше тысячи карателей, фрицев, нацистов, надсмотрщиков. И те преспокойно укатили в безопасные места. Но отчего, отчего мерещилась граница, перекушенная проволока и Гунько, провалившийся в снег? Ах, да, на одной из стоянок возле деревни, Микула-Ярослав заприметил во дворе красивую девушку. Он впился в неё глазами. Похоть взыграла в нём, Гунько решил — сбегаю по-быстрому, овладею ею и вернусь. Тем более, обычно стоянки поезда длились около часа.
Гунько так поступал с прежними барышнями, даже фрицы дивились тому, как после овладевания женщиной, Гунько запросто убивал её. Даже немцы так не поступали, хотя знали, что за их спинами остались беременными простые русские бабы, что их ждёт позор и судилище. Но немцы сохраняли им жизнь. А похотливый Гунько безжалостно расправлялся с очередной изнасилованной барышней. Точно также он собирался поступить с красавицей, которую заприметил.
Её звали Агнешкой.
И это была не Белоруссия, не Украина. Це была уже Европа!
Девушка спряталась в самой дальней комнате, но Гунько, входя в дом, не стал церемониться, быстро прокрался туда, куда его влёк звериный буйный инстинкт. Мать Агнешки выскочила наперерез: «Ни! Ни»! — завопила она. Но Гунько прикладом ударил несчастную мать по голове.
— Отыдь!
Затем шагнул к Агнешке. Разорвал на ней кофту, юбку.
— Эй! Эй!
Гунько повалил Агнешку, одной рукой закинул голову девушки на подушку, слегка придушил её, чтобы не рыпалась. Та, видимо, от ужаса и боли притихла. Воздуха ей не хватало, она как рыба билась об лёд на кровати. Ещё чуть-чуть и она бы задохнулась.
Гунько сладострастно овладел Агнешкой, стал надевать
