повисло в воздухе. «Пусть уж, куда-нибудь…всё равно, лишь бы не сидел, как чучело в кресле с отсутствующим взглядом…» в Глазах Угольникова мелькнуло знакомое — Прекрасная…добрая…милая…Катя …жена…
У неё даже слёзы выступили от радости. Наконец-то! Вернулся! Лёшенька…
Но Угольников опустил голову, съёжился и вернулся обратно в комнату, сел в кресло, накрывшись пледом. Так бы и просидел до вечера, так бы и остался в неподвижной позе, но жена не выдержала и начала терпеливо, скороговоркой громко кричать прямо в спину сидящего:
— Имей совесть! Нам уже скоро будет нечего есть! Ты прогуливаешь рабочие смены. Ты болен! Это невыносимо…
Угольников вздрогнул, как от удара. И прошептал:
— Потерпи ещё немного…не знаю, что со мной.
— Я знаю! — воскликнула женщина. — Ты насмотрелся красивой жизни! Тебя тошнит от нашей серости! От нужды. От бессилия! Я…стала толстой и старой! Тебя не вдохновляет ничего! Тебе надо влюбиться! И уйти от нас!
Угольников вжался в кресло.
— Я уже влюбился!
— Ах ты гад! — Катя не выдержала и рванулась к креслу. — Сволочь! Съездил называется на три дня! Изменил-таки!
— Нет. Не успел. Теперь жалею об этом!
Угольников закрыл глаза. Жена сжала кулачки и начала бить ими по лицу мужа. Затем вцепилась в щёки и расцарапала лицо, от ярости, не помня себя, она начала зубами рвать кожу на плечах Угольникова. Вопила и рыдала, что есть силы. Кровь каплями сочилась из разбитого лица, царапины аллели, возле кресла валялись клочки рубахи, вырванные пуговицы. Угольников одной рукой отпихнул от себя жену, второй рукой приложил к ране на голове платок. Затем рванулся к дверям и выбежал на улицу.
Мартовский воздух освежил Угольникова. Он долго бежал по парку, сворачивая в аллеи за аллеей. Подбежал к замёрзшему фонтану, схватил охапкой снег и начал отирать лицо, к Угольникову подошёл бомж: «Эй, ты чё, мужик, подрался?» «Да…наверно…» — ответил Угольников, продолжая отирать кровь. «На, глотни, тут у меня спиртяга…» Угольников послушно приложился к бутылке, чувствуя, как обожгло гортань.
Вот тебе, батенька, Юрьев день!
Бомж оказался добродушным мужчиной лет пятидесяти, бывший музыкант. Обычная история: театр закрыли, трупу распустили, квартиру продал, жена выгнала, опустился, подрался, обокрали, нет документов, нет ничего…
— Пошли, покажу одно тёплое место! — предложил бомж.
— Давай! — согласился Угольников. — Мне просто надо собраться с мыслями. Меня дед не простит, если я не вернусь…я обязан!
Они шли недолго. За гаражами проходила теплотрасса, возле неё из полусгнивших брёвен стоял покосившийся деревяный шалаш.
— Видишь?
— Вижу! — кивнул Угольников. И тут же почувствовал удар сзади…
…Сколько он пролежал в талом снегу с пробитым затылком — неведомо. Сутки? Двое? Обмороженный. Обворованный. Накрытый какими — то вонючими тряпками.
В больнице его приняли за алкаша. Никто даже из врачей не стал разбираться. Участковый, вызванный в Приёмный покой, составил протокол о том, что в ночь привезли неизвестного мужчину сорока — сорока пяти лет, у которого не было при себе ни документов, ни опознавательных знаков, ни сотового телефона.
— Ты кто? — несколько раз спрашивал Угольникова сосед по палате. — Хотя бы имя вспомни!
— Потеря памяти — обычное дело. Ничего, отлежится, очухается! — сказала медсестра, внося капельницу.
Угольников думал: «Кто же я на самом деле? Помню: у меня были белые рубашки, запонки, галстук. Потом я поехал в Финляндию. Да! Именно туда. У меня есть любимая женщина Илона, у неё разноцветные глаза. И помню письмо дедушки Николы, он просил меня найти Гунько, плюнуть ему в харю!»
— Ты хотя бы женат? У тебя дети есть? — не унимался сосед по палате, пока медсестра искала вену, чтобы поставить укол Угольникову. — Его хотя бы кто-то ищет?
— Нет таких…
— Отчего?
— Не знаю…
— А что в полиции говорят?
— Мне ничего…я человек маленький. А врачу сказали, как вроде бы выпивши был, нашли возле теплотрассы, где бомжи обычно ютятся.
— А кто нашёл?
— Обычный прохожий с собакой.
— Да, собака — друг человека. Если бы не она — кранты бы моему соседу по палате!
— Вот, что значит девяностые лихие и нулевые годы! Это тебе не евро-магазины, не бутики во Франции, не поля Елисейские, а это наша действительность, — вздохнула медсестра.
— Дальше будет ещё интересней! Реальность совсем изменится. Вот увидите!
Ночью Угольнику приснился дед. Он гладил его по голове и плакал…
И он понял, что завис, как компьютер между прошлым и настоящим. Что пора просто здороваться с солнцем, выходить в поле, поднимать к небу руки. А ещё Угольников вспомнил, что у него дома есть телевизор. Но сам дом не помнил. И свою профессию не помнил. Может, я на золотых приисках работал? Ел зимнюю рябину, ходил в леса, свежевал медведей? Был в Саянах, шёл 10 км по тайге? Илона была рядом — крошечная такая. Глаза — выдают все мысли. Глаза-предатели! Кричат — хочу любви! И они идут вместе по гравийной песчаной дорожке, до тропы, кедрачи возвышаются, роняют шишки; Илона поднимает одну — огромную, липкую, разрывает её напополам — на ешь! Орехи торчат из своих скорлупок — сочные, маслянистые. Оводов здесь немеряно, жужжат, согревая музыку леса. Им хорошо. Нам хорошо. Всем хорошо. Мандариновые пауки ползают по камням. Они идут: Угольников и Илона. Внизу река, но она не течёт, она словно идёт рядом. И вдруг дождь внезапный налетает стеной. Илона пытается доказать, что Угольников прав. Что он поступил правильно. Оставил старика Гунько не стал подниматься в палату. Какой смысл больному плевать в лицо? Чтобы раскаялся! Но разве одним раскаяньем вернуть возможно жизнь убиенных и замученных? Можно мысленно — посылая сигналы сквозь космос — кричать — эй ты, раскайся! У Илоны в руках корзина, полная черники. Руки все в чернике, язык, губы. Угольников целует её. А небо видится таким желтовато янтарным. Илона запинается, падает, черника просыпается на землю, на колючки…Приходится наклоняться, собирать чернику обратно в корзину. У Илоны детские глаза, Угольникова захватывает нежность до слёз. Илона берёт на руки ребенка и говорит его зовут Ёжиком. Это мой сын. «А где мой?» — отчего-то спрашивает Угольников. И понимает — его сын дома. И он подрос. Стал незнакомым. Словно отдалился. А ведь был таким маленьким, в кроватке утром вставал на пухлые ножки. На затылке вихорок, пахнет молоком.
И вдруг сын начинает отдалятся. Совсем далеко. Угольников тянет руки. Бесполезно!
— Дед, дед! — просит Угольников вернуть сына обратно.
— Какой смысл? — спрашивает дед Никола. — Если ты не плюнешь Гунько в лицо, не скажешь: Ты гад! — То всё лишается смысла. Ибо сын вырастет на западный манер, будет думать о блогерстве, смене пола, смертоубийстве,
