даже попятился от неожиданности. Передо мной стоял Женька в своей бархатной куртке и губами шевелил. Женька... Я и слова сказать не могу и глазам не верю. И Женька тоже молчит. «Наверно, с ума спятил, — подумал я. — От голоду и такое бывает с людьми. Иные самые трудные дни пережили, а к весне не выдержали — рехнулись. Может, и я...» Эти мысли как-то сами собой пронеслись у меня в голове быстро-быстро, может, за одну секунду и спрятались куда-то. А потом я как закричу: «Женька!» И снова пусто уже в голове у меня, и какая-то прямо дрожащая радость колотится во всём. И не думаю я совсем — Женька это или привидение, может ли вообще Женька быть живым. Ну, в общем, поверил и бросился, как очумелый, к другу. Он — ко мне. Ох и встреча была!
Из очереди на нас стали оглядываться. Какая-то старушка даже подошла. И Люська со своей мамашей тоже пришли.
— Давай отойдём, — сказал я, и мы направились к развалинам какого-то дома.
— Я тебя везде искал, — сказал я, когда мы присели на мятый железный ящик. — Даже кирпичи разгребал...
Жека тряхнул головой и даже засмеялся. До чего же хороший Женька; даже веснушки на носу у него какие-то тёплые.
— Думал, меня того, да? — Жека потеребил ухо и сказал: — Мы после Нового года к мамкиной приятельнице перебазировались. Там и жили.
— А теперь? — спросил я.
— В красном доме, — ответил Жека. — Уже и ордер дали.
Я слушал Жекин рассказ как самую хорошую музыку, и всё во мне так и пело от радости, и дома хотелось обнять, и улицу. Когда Жека заговорил про своего отца, про повестку, мол, дядя Дима убит, пал смертью храбрых, — голос его стал тихим и очень грустным.
— Двадцать первого февраля повестка пришла, — сказал Жека и вздохнул. От ноздрей к упадкам губ протянулись тёмные полоски морщин.
«Двадцать первого февраля пришла повестка, — прикидывал я в голове. — Мой папа умер двадцать пятого. А дядя Дима был у нас позже. И потом, письмо от дяди Димы мама получила чуть не 1 Мая. Хотя письмо, конечно, могло плутать — почта теперь работает плохо, почтальонов мало, и им трудно ходить по этажам. Но ведь дядя Дима был у нас позже, чем пришла повестка. Значит... дядя Дима жив...» Мне очень хотелось сразу сказать об этом, даже не сказать, а закричать, но я медлил, потому что боялся: вдруг сам что-нибудь перепутал, а такими словами бросаться нельзя.
...Женька несколько раз прочитал письмо своего отца. Потом, замечая ни меня, ни мою маму, подошёл к окну и долго смотрел в синеву майского неба.
— Жека, — сказал я и положил ему руку на плечо. — Ты извини, что я тушёнку твою съел и хлеб... И сгущённое молоко...
Жека обернулся, но ничего не ответил. Он, казалось, никого не видел и ничего не слышал.
— Твой отец продукты для тебя нёс, — продолжал я, волнуясь, — а отдал нам. Он думал, что вы все погибли.
— Побегу, — сказал Жека, будто я ничего и не говорил ему. — К мамке побегу. — И он торопливо засеменил по комнате, постукивая палкой, заменявшей трость.
Пока Жека добрался до двери, в намяли у меня возник тот мартовский вечер. Зелёный вещмешок. Буханка белого хлеба. Нижняя корка у неё отстала, и видно вкусное-вкусное тесто... Дядя Дима сидит за столом. Руки крепко сцепил на го лове, под шапкой седеющих волос...
Хлопнула дверь. Я очнулся.
— Какое счастье! — тихо сказала мама. — Как это хорошо! — И она надолго задумалась. Она думала о моём папе. Отец никогда уже не вернётся к нам.
Скоро от сестры своего отца Жека получил совсем свежие письма. Дядя Дима был жив и воевал. Я радовался вместе с Женькой, и вообще нам казалось, что трудности все позади. Мы вместе ходили в столовую усиленного питания, собирали в бутылки берёзовый сок и с удовольствием пили эту сладковатую водичку.
Артиллерийские обстрелы, которые продолжались по-прежнему, волновали нас меньше всего, и мы считали, что жизнь стала совсем даже неплохая — вот только бы фашистов побить скорее. Ни о чём другом в те дни мы и не мечтали.
По утрам я ощупывал свои бицепсы. Они делались всё крепче, и весь я сил набирался, потому что в столовой усиленного питания кормили нас по особым нормам. Скоро я даже трость свою спрятал за зеркало — ни к чему она стала, я мог ходить и без неё, как до войны.
У мамы здоровье тоже выправлялось. Скоро она пошла работать сторожем в мастерскую, где в шли одежду для бойцов.
ВОЛШЕБНЫЕ ЗВУКИ
— Нам Екатерину Ивановну! — сказал я.
— У неё муж на фронте,- добавил Женька. — Мы к ней по делу.
Женщина улыбнулась. В больших голубых глазах как огоньки блеснули. «Где-то я видел её», — мелькнула мысль.
— Проходите, ребята, - сказала женщина, захлопывая входную дверь.
Женщина привела нас в комнату, в которой стоял рояль и висел портрет какой-то красавицы. Я посмотрел на портрет, потом на незнакомку и догадался: это она. Только теперь одета по-другому и похудее стала. Но где же Екатерина Ивановна? Мы по делу пришли, к семье фронтовика.
— Володя, Женя, садитесь, — говорит вдруг женщина и спрашивает: — Вы меня совсем не узнаёте? — А сама смеётся. Мы с Женькой пялим на неё глаза п никак не узнаём. Совсем сбила она нас с толку — даже имена паши знает.
— Вы вон на портрете, — нашёлся Женька, — мы вас видели зимой, когда здесь были... Вы двоюродная сестра Екатерины Ивановны...
Женщина залилась смехом. Меня даже зло взяло — война кругом, мы пришли помочь фронтовой семье, а она...
— Мы по делу, — сказал я, меряя терпение.
— Я и есть Екатерина Ивановна, — сказала она серьёзно. Я даже рот раскрыл от удивления.
- В тот день, когда вы меня спасли, — рассказывала Екатерина Ивановна, — я встретила мужа. Он командует полком артиллерийским под Ленинградом. Муж взял меня с собой и прямо в штаб армии. Там меня зачислили в красноармейский ансамбль — я ведь до войны в филармонии работала. В ансамбле пришла в
