много раз, пока не выкипела вся горечь. Потом мы положили в кастрюлю с корнями кусок кожи от дивана.
— Будет мясной навар, — сказал я.
Мама сидела у буржуйки и не то дремала, не то думала. Она теперь часто сидит вот так молча, не шевелясь. Иногда мне делается страшно — не умерла ли, и я кричу: «Мама!» Мама вздрагивает и спрашивает, что случилось. Потом она устало проводит рукой по лицу и молчит. Лицо у неё маленькое-маленькое, а глаза сидят глубоко-глубоко. Это от истощения.
Мама очень много думает, только не говорит о чём. А я всё равно знаю: думает обо мне и о моём будущем.
Мама заболела сразу после первомайской выдачи продуктов. У неё всё время живот болит... К празднику-то нам дали четыре больших, необыкновенно вкусных селёдки, масла сливочного и ещё немножко шоколаду кускового. Его к 1 Мая на самолетах в Ленинград привезли.
На радостях мы съели целую большую селёдку. Вот мама и слегла.
Пришла тетя Варя. Она теперь работает в военном госпитале и ходит в военном форме. Тётя Варя немного поправилась за время, что мы не виделись, и снова стала похожа на моего папу — она ведь родная его сестра.
Тётя Варя долго разговаривала с мамой — вспоминала моего папу, какой он был в молодости.
Потом она говорила о войне, о том, что надо выжить, что мама должна побороть болезнь.
— Маму надо госпитализировать. У неё дизентерия, — сказала тётя Варя. — Я всё устрою. А ты, Вова, поживёшь у меня, вместе с Бориком.
— Мам, я никуда тебя не пущу, ты никуда не поедешь. — Язык у меня заплетался. Мне было очень страшно: я боялся навсегда потерять маму. Я знал, что в больницу теперь трудно попасть, а кто туда попадает, тот редко возвращается домой. Потому что в больницу тогда брали только очень ослабших, почти безнадёжных.
Тётя Варя дала маме какого-то лекарства, и мама заснула.
— Надо положить её в больницу, — сказала тётя Варя. — И по возможности быстрее.
Я так и дёрнулся весь.
— Мама дома поправится. Не трогайте её, никуда не отправляйте!
Тётя Варя вздохнула и, пообещав на днях зайти снова, ушла.
Я ходил как потерянный — в поликлинику или ещё куда за помощью идти боялся: вдруг маму заберут — дизентерия-то заразная болезнь... На моё счастье, вечером к нам пришёл Коля Богданов. Дед Антон послал с ним пучок зелёного лука. Я рассказал Коле о своём горе, а он в ответ:
— Дизентерия — это ничего. У деда лекарство от неё есть. Ты сразу сходи к нему, а я... — Коля показал на окно. За окном стояла аккуратно одетая девочка лет десяти с рюкзаком через плечо. Я догадался, что это сестрёнка Сени-скрипача.
— Понимаешь, — объяснял Коля, — нашёлся её батя — он ранен был, а сейчас в Сибири. Просит переправить через Ладогу. Ну, мой батя и обещался. Ты извини — только мне спешить надо. — И Коля двинулся к двери. Со спины он был совсем как настоящий мужчина, большой, плечистый.
Я даже не спросил Колю, вернётся ли он сам или вместе с девочкой уедет в Сибирь.
Дед Антон встретил меня приветливо.
— Дизентерия, али понос, — сказал он после того, как выслушал весь мой рассказ, — штука опасная, особенно когда голодуха и лекарств нужных нету. Ну, да ты распрекрасно сделал, что ко мне пришёл.
На подоконнике в большом фанерном ящике росла незнакомая мне травка с тонкими нежными лепестками. Дед Антон нарвал этой травки и сказал:
— Заваришь кипятком, тремя стаканами. И давай матери в день три раза по столовой ложке. Должно помочь...
Травка подняла маму на ноги.
«Теперь её подпитать бы немного, — мечтаю я. — Крысу бы поймать... Или крапивы найти побольше... Это бы такая добавка к пайку!..»
Я стою у раскрытого окна. Небо лохматится тёмными тучами. Края одной из них золотятся, будто их покрасили специально. За тучей спряталось солнце. Пусть ползут тучи и будет дождь! После дождя хорошо растёт крапива. Я не буду спать ночью и, как только кончится дождь, пойду к Женькиному дому, к нашей щели.
— Мам, — говорю я, — скоро дед Антон даст нам для посадки семена всякие. И ещё он доктора пришлёт... А завтра у нас будет крапива. Вот увидишь...
Мама открывает глаза. На лице у неё едва заметная усталая, но всё же улыбка. Это хорошо, когда люди улыбаются. Мама обязательно выживет, теперь умирать обидно: уже тепло, кругом говорят о наступлении и о новой продуктовой прибавке.
ПРИВИДЕНИЕ
...Уже целую неделю я хожу в столовую усиленного питания. И мама тоже, только её к другой столовой прикрепили.
Я всё время боюсь опоздать и потому отправляюсь в путь на час, а то и на два раньше, чем надо. Прихожу и встаю на солнышко у красной кирпичной стены. Очень хорошо стоять у кухонного окна. Из него воздух идёт вкусный — пахнет хлебом и мясом. Особенно когда котлы закипят и их откроют. «Вот бы сделать машину, которая бы собирала этот пар, — мечтаю я. — Пар бы остыл, и из него суп получился. Настоящий. Сытный». Только я не знаю, как построить такую машину. И никто не знает.
Я дежурю у окна, и когда от супа или от каши идёт пар — со всей силы вдыхаю его. Я и Люську-выдру научил этому. Даже мама у своей столовой ходит дышать питательным паром.
В тот день я тоже стоял у кухонного окна и ждал, когда закипят котлы. Люська со своей мамашей сидела па траве и ждала, когда я позову её.
Главный повар снял крышку с большой белой кастрюли. Взял ложку и стал пробовать что-то страшно вкусное.
— Маша! — крикнул он поварихе. — Сольцы добавь в подливу.
Я облизнулся. Главный повар повернулся к окну и погрозил мне пальцем. Он, наверное, думает, что я воришка какой. Я не обижаюсь — ситуация сложная и дело на кухне делают очень важное.
— Маша, — снова позвал главный. — Ты смотри, чтобы суп не побежал, а я дровец подброшу. А то вон пацаны совсем заждались. — И он кивнул головой на меня и ещё на кого-то. Я обернулся, чтобы Люську позвать, и тут... Я
